Во-о-о-н тот камень, его видно от яранг, он чернеет в стороне гор Анадырского хребта.
Я стою у яранги, смотрю вдаль и думаю, что без любви и добра во все времена нельзя было жить на земле.
Удивительна лунная, звездная, тихая морозная чукотская ночь! Удивительна и прекрасна. Она дышит покоем и вечностью. Бесконечно будут сиять эти крупные, с голову, звезды, бесконечно будет светиться круглая, как бубен, луна. И живет во мне радостное, необычайное ощущение: будто я частица этого снега, этой земли, этого звездного неба, будто и я вечен, бессмертен, как эти седые тихие сказочные дали, как эти угрюмые таинственные горы, как это звездное небо, как это серебристое снежное свечение, как добро и любовь, которые всегда необходимы людям.
Голубой свет звезды
Зина выходит из темного, узкого, пропахшего гуталином и табаком (мужчины устроили здесь курилку) подъезда общежития и попадает в солнечный день, как в праздник. Жара желтой густой патокой залила город. Дома в зной кажутся светлыми, необычно нарядными, обманчиво легкими, будто сделанными из папье-маше. Пропарывая знойность сиреневыми крышами, дома тянутся к голубому, слегка подернутому дымом небу.
Зина вторую неделю живет здесь. Она давно стремилась в этот непостижимо огромный город городов, перед названием которого робела. Она рвалась сюда из пропыленного заштатного городка с кривыми тесными улочками, покосившимися домами (город строился купцами на перекрестке двух торговых дорог, давно потерявших былое значение), пропахшими прелой картошкой и кислой капустой (рядом с домом Зины овощная база), и жизнь в городке измерялась скрытой завистью к бегству других в благополучие далеких шумных городов.
Людская река в бетонных берегах из многоэтажных домов подхватывает девушку и несет к серебристому зданию новой станции метро. Мимо по магистрали проносятся разноцветные машины, обдавая пешеходов гарью моторов, прорываясь сквозь осветофоренные перекрестки с тупой настырностью заведенной игрушки.
Клены с вялыми, будто полиэтиленовыми листьями, насквозь, просвечивались необычным для этих, как пишут городские газеты «климатически умеренных мест», жарким солнцем.
Город куда-то бежал, увлекая за собой старые розовые особняки с белыми струнами колонн, высотные серые дома с тяжелыми шпилями, стеклянные громады новостроек, вопросительные знаки уличных фонарей, автоматы, мигающие воспаленными глазами.
В метро столпотворение. Авоськи, объемистые сумки и хилые «дипломаты» тащут за собой хозяев к серебристым поручням, а эскалаторы по крохам слизывают молчаливую толпу в тускло освещенную пропасть.
В метро Зина чувствует на себе торопливый и будто бы случайный взгляд парня. Он ничего, этот парень: худощав, с виду интеллигентен (Зина любила интеллигентов: культура, знания, широта ума), волосы темные, но не настолько, чтобы принять его за парня с востока, усики реденькие и светленькие, как волосы на голове ребенка (ей это показалось ужасно забавным), большие, розовые, как у девушки, губы.
Зину подхватывает эскалатор, мурлыча, точно сытая кошка, несет вниз.
В гулком душном зале станции со сводчатым потолком, с приземистыми массивными колоннами, облицованными розовым мрамором, который тускло поблескивал в люминесцентном свете, девушка останавливается. Зине весело, ее тянет к раскованным, случайным встречам, глупой игривой болтовне.
Она ждет, но парень проходит мимо. И, пугаясь своей насмешливой дерзости, Зина неожиданно решает, что сама подойдет и заговорит с парнем. Просто подойти и сказать что-нибудь глупое: может ли выпасть сегодня снег или какого цвета душа влюбленного? Это было явной глупостью, но ей хотелось играть в бесшабашность, хотелось быть дерзкой и насмешливой.
Зина видит парня на платформе. Он тянется, будто высматривает поезд, но Зина-то знает, что Он высматривает ее. Их взгляды в одно мгновение встретились, парень, как уличенный в нехорошем, смутился и, заробев, отвернулся, а Зина улыбнулась, но этой улыбки парень не увидел.
И тут из темного туннеля, пуча желтые фары, выскакивает голубой электропоезд с белыми полосками на боках, как на теле гусеницы. Зину вначале швыряет вбок, затем вперед, в открытую пасть вагона. Спертый, жаркий воздух ощутимо прилипает к обнаженным плечам, рукам, к лицу. От запаха пота и дешевого одеколона мутит. Наконец с все усиливающимся гулом и легким зыбочным покачиванием вагона сверху, из узких щелей, напоминающих посиневшие рыбьи жабры, ударяет живительной прохладой.