— Плотник совхозный. Четвертную содрал. Туалет тоже думаю перестроить: выгребную яму вырою, унитаз поставлю — все как в лучших домах будет.
«За такую деньгу умывальник я бы получше сделал, — думает Бесцветов. — Руки до такого пустяка не доходили, все некогда было».
Они поднимаются по крыльцу в дом.
— Угол, что к сараю ближе, слегка проседать стал, — говорит Иван Николаевич, решив напоследок раскрыть все, даже мелкие недочеты в доме, которые раньше скрывал, дабы не сбавили цены. — Подлей под него бетона, а то стена потрескается. В крыльце пора опорные столбы заменить, лет десять они стоят, поди, сгнили. Крыльцо-то качается.
— Сделаю, я все сделаю. Внутри планировку думаю изменить: комнат поубавлю, залу расширю. В огороде порядок наведу, сирень выкорчую и посажу смородину — рекордсмена витаминов. Брокколи разведу.
— Что это такое?
— Брокколи? Лечебная капуста. Она сердце исцеляет, желудок и нервы. Облепиху посажу. Двести лет хочу прожить. — Олег Лукич самодовольно хохотнул.
«Он все под свое удовольствие подгоняет, — думает Бесцветов. — Нас городить комнатушки в доме нужда заставляла: надо было сначала сестре с мужем где-то жить, потом племяшу, тут дочь подросла. Чего ему-то, какие заботы без детей?»
Жена Олега Лукича, еще очень молодая на вид, приветливо встречает Бесцветова, усаживая за стол. Она в длинном цветастом, из японского материала, халате. В доме от ее опрятного вида становится веселее и, как кажется Бесцветову, даже культурнее!
«Чего ей? — думает Иван Николаевич. — Поди, всю жизнь не работала, а в конторе бумажки перебирала да языком чесала. Попробовала бы она, как моя Маринка…»
Он тяжело вздыхает.
— Давай по рюмашке, — говорит Олег Лукич, торопливо наливая в стаканы. — Выпьем теперь за то, чтоб у нас все на ять было, чтобы душой и телом мы свое счастье пили и, главное, здоровы были.
Жена бывшего северянина тоже из стакана хватила, лицо ее, разом залилось краской, глаза весело заблестели. Холеная, красивая, она стала какой-то свойской, простой.
— Простите, что угощение у нас все магазинное. Приедете в следующий раз, так я пирогов напеку, мяса нажарю особым способом, нашим северным, салатов наготовлю. Кухарить-то я люблю.
— Да что вы! Что вы! — завосклицал Бесцветов. Он забыл имя и отчество теперешней хозяйки и потому обращался к ней только на «вы». Вообще-то он ей не верил, даже тому, что она любит готовить. Тот ночной ее шепот в адрес мужа, с которым она теперь была наигранно ласкова, не выходил у него из головы, и он-то убивал в нем всякое желание верить этому человеку. — Вы, собственно, не суетитесь. Я и так доставил вам уйму хлопот. Будете в городе, заходите.
— Нет уж, мы городом по горло сыты, — перебивает Бесцветова Олег Лукич. — Он в печенках у нас сидит — надоел, не приведи господь, своею сутолокой.
— Исполнилась наша мечтеночка! — взмахнув нежными руками, говорит хозяйка. — Теперь будем оборудоваться как следует. Мебель шикарную купим, музыку: магнитофон, проигрыватель — и заживем развеселенько.
«Повеселиться-то мы все не прочь, — думает укоризненно Иван Николаевич, — Работать когда ж будем? Кто за нас хлебушко растить будет?»
Этот вопрос неожиданно наводит Ивана Николаевича на мысль, что и он сам хлеб теперь растить не будет, что и он попал в число «семерых с ложкой». Бесцветов старается не бередить душу дальнейшими размышлениями, берет протянутый ему Олегом Лукичом стакан и молча, торопливо выпивает.
— Зла, собака! — кивая на водку, говорит Олег Лукич. — И кто ее только пьет? Какие такие человеки-звери? Ха… ха… ха!
Бесцветов тоже улыбается.
Жена Олега Лукича — Виктория умиленно поглядывает на мужа, но Бесцветов не верит и в это ее умиление.
— Наливочку будем делать, — мягко говорит Виктория, обращаясь только к Бесцветову. — Свое, домашнее всегда питательнее и полезнее. Я уйму всяких рецептиков насобирала.
Прощание было нудным, но, к счастью, недолгим. После взаимного притворного приглашения приезжать, друг к другу Бесцветов вышел на крыльцо. Подумал, что больше уж никогда не ступит на этот порог, и в голове от волнения так застучало, что он тихо ойкнул.
У калитки Иван Николаевич останавливается и с трудом, будто ему должны выстрелить в лицо из двух стволов, оглядывается. На крыльце бывшего его дома стоят мужчина и женщина и машут руками — прощаются. Он в полосатой, режущей глаз яркостью пижаме, а она — в японском, еще более ярком халате. Они кажутся какими-то странными заморскими птицами на крыльце этого скромного крестьянского дома.