Люблю утро — когда не нужно вставать в определенное время. Могу с удовольствием подняться в четыре часа и пойти встретить солнце, и чем меньше увижу людей, тем лучше. Город живет своей тайной жизнью.
Туман ползает с улицы на улицу, такой густой, что легко заблудиться даже в знакомых местах, в нем вяло киснут фонари, и первые трамваи привидениями пролетают без единого звука, едва не сталкиваясь друг с другом на поворотах широкими плечами. Чугунные памятники вождям покидают свои постаменты, собираются командами на площадях и, обменявшись новостями и жадно перекурив, азартно играют в футбол огромными булыгами. В городских фонтанах деловито моются бомжи, похожие на пророков. Это одно из главных моих желаний — быть свободным, быть хозяином своего утра. "Хозяин утра" — неплохо звучит. (Может, назову так рассказ). Главная же и настоящая причина моих бессмысленно-ранних побудок — семья. И это нормально. Иначе я не могу…»
На улице что-то зашумело, мерно и спокойно, потом этот звук превратился в легкий шелест, вовсе затих, и вскоре в доме послышался запах только что прошедшего дождя.
Еще через полчаса, когда писатель только-только раскочегарил мозги, девочка снова проснулась и так закричала, что сразу стало ясно — дело серьезное. Пожалуй, придется вызывать врачей. Жена выразительно глянула на писателя, трусливо бегавшего из комнаты на кухню, а оттуда в ванную (он еще надеялся, что ребенок вот-вот успокоится и можно будет вернуться к рассказу или по крайней мере лечь спать), сказала непреклонно:
— Иди звони, — и поправила перекрутившуюся на бедрах ночную рубашку.
Телефона у них не было. Чтобы вызвать «скорую», нужно бежать на улицу. Обеспокоить в такое время соседей В. не решился бы ни за что. Вернее — не хотелось унижаться, просить, умолять… Нина не постеснялась бы, на этот счет комплексы у нее давно и успешно были уничтожены, но просто пока ситуация, по ее мнению, еще не была слишком опасной.
В. неохотно выключил компьютер, поглядел на пустой экран и сказал:
— А может быть, все-таки…
— Иди звони, — повторила жена тоном выше. — Или я сама сейчас пойду.
— Ну подумаешь, живот болит, — сказал В., нервно подтаскивая кверху все время съезжавшие тренировочные штаны с растянувшейся резинкой. — Давай сделаем клизму. И не надо никуда ехать…
— Господи, когда ты уже будешь думать не только о себе и своем творчестве (слово «творчество» жена произнесла врастяжку, манерно закатив глаза к потолку и явно издеваясь), но и о ребенке? Ребенок мучается, а ему лень оторваться от своей писанины, на улицу выйти!
В. промолчал. Он разглядывал ярко-розовый рубец от подушки на правой щеке Нины. Рубец представлял собою почти правильное латинское «V», ветвями терявшееся где-то в густых черных волосах на виске. Словно какое-нибудь хозяйское тавро на боку коровы. Глаза ее спросонья были узкими, опухшими и злыми, вдобавок она щурила их от яркого света. «Наверняка у нее сейчас дурно пахнет изо рта», — подумал писатель. Почему он именно так подумал в ту минуту, он и сам не знал. Почему он вообще думал об этом в то время, когда его должно было интересовать нечто совсем иное?.. Эта мысль проплыла по краю сознания и эфирно улетучилась.
— О себе уж я не говорю! Хожу в какой-то рвани из «секонд-хэнда», туфли не сегодня-завтра совсем развалятся, а других нет! Полтора года нигде не была, людей совсем не вижу! А ему лень на улицу выйти позвонить!!
В. снова промолчал. Но его тактика оказалась бесполезной.
— Посмотри, что у нас в ванной делается! — Жена заводилась все больше. То ли усталость от недосыпания сказалась, то ли еще что, но похоже, близилась настоящая, полноценная истерика. — Обои отстают, на стенах какая-то плесень! И когда ты начнешь клеить эту чертову плитку? Все только обещаешь!