Но сегодня трогать его было нельзя. Надо ждать, когда он протрезвеет.
Вечером смотрел по телевизору какой-то японский фильм без начала и конца. Терпеть не могу японские фильмы. В этом сын сбрасывал в пропасть старого, обессилевшего отца — что-то у них там было: или еды на всех в деревне не хватало, или уж такой местный японский обычай вроде харакири. В общем, отец в свое время скинул деда, тот прадеда и так далее. И сын прекрасно понимал, что однажды точно так же полетит вниз, отскакивая от склонов горы, будто тряпичная кукла. Но это было непременным условием выживания рода. Жесткая схема.
Не люблю японские фильмы.
Это случилось лишь утром в воскресенье. Он еле поднялся с дивана к полудню и потащился на кухню. А я уже ждал его там.
— Праздник какой, что ли? — спросил он, оглядывая богатый стол, заметил непочатую бутылку «Столичной» и нервно сглотнул. Попросил тихо:
— Налей, плохо мне…
— Садись.
Он выпил сто пятьдесят и заметно приободрился. Поклевал вилкой в сковороде с мясом, сжевал порядочный кусок.
— Вот бы так всегда! А то начинают орать… Налей еще.
— Поговорим, — предложил я, — а потом налью.
— Ты сначала налей, а потом поговорим.
— Ладно.
Наверное, водка хорошо смочила старые дрожжи, потому что он быстро захмелел.
— Вот так надо отца уважать! Отец проснулся — ты его опохмели, выпей с ним. Разве ж я не человек? Я ведь русский язык понимаю, отношение чувствую! А то сразу — орать…
Я согласно кивнул и поднял стопку. Он налил себе еще полстакана.
— За что пьем-то? — спросил он.
— За мою невесту.
— Чего-о?! Жениться собрался? Х-хэ-х!! И скоро?
— Скоро.
— Да-а… удивил. И где жить будете, у нее, что ли? С тещей жить хреново.
— Нет, у меня.
— Где это — у тебя? У бабки? А они куда денутся?
— Сюда.
— Ни-ког-да, — спокойно сказал отец. И радостно улыбнулся. Не так уж он был пьян. И это его спокойствие стояло каменной стеной.
Впрочем, я еще надеялся, что позже он согласится. Поставил на стол вторую бутылку. Теперь он не мог уйти от разговора.
Часа через полтора мы уже говорили громко, не думая о том, слышат ли нас соседи.
— Ишь, простой, бабу завел, а старичье на меня свалить хочет! На кой они мне? Да я их всю жизнь терпеть не могу! Сколько мне твоя бабка крови попортила — не рассказать! Зараза! Всегда она против меня была, что бы я ни делал! Глухонемая, тупая, не понимает ничего, а все ей не так и не этак, учит, как надо, сука! Не зря дед-то от нее гулял, я бы тоже не вытерпел. Этот тоже хорош — шляется где-то вечерами, потом приходит, и вот начинают лаяться по полночи. А тут ты просыпаешься, плачешь. А что я сделать мог — он тогда знаешь какой бугай был? Лошадь на плечах подымал!
— Ты бы пил поменьше, тоже лошадь бы подымал, — сказал я.
— Дурак ты, Эдька! Думаешь, почему я пью? Не знаешь ведь ни хрена, а тоже учить начинаешь. Я бы и рад не пить, но тогда совесть загрызет…
— Чего это она тебя загрызет?
— Не знаешь ты ничего! Мать твоя… жена моя… я ее люблю ведь… а она… Ох, что тут было, пока ты в армии служил! Ох, зачем только ты то письмо прислал! Не надо было этого ничего…
— Что тут еще было?
Он махнул рукой и налил себе еще.
— Сам у нее спроси. Про хахаля еенного. Может, и расскажет что…
— Чего ты хоть выдумал-то, пень старый?!
Но он одним махом влил в себя оставшуюся водку, ушел и лег на свой диван. Притворялся пьяным или нет, не знаю, только больше ни слова не сказал.
Какое еще письмо? Я их за два-то года вон сколько написал. Какое из них? Что он вообще имеет ввиду?
Правда, было одно письмо, за которое себя до сих пор корю — взял и сообщил родителям, да еще с дурацкой гордостью, что меня в Чечню отправляют, духов бить. Ну да я был молод, глуп тогда… и к тому же в Чечню так и не попал, заболел, вместо меня поехал другой, а меня перебросили из учебки на Дальний Восток, и отношения с ребятами поначалу складывались ох как скверно, поэтому оттуда первую весточку домой я отправил лишь месяца через два. К тому времени Грозный уже взяли, народ привык к ежедневному показу искореженной техники и обгорелых трупов по всем программам телевидения… но мама ни разу не упрекнула меня за долгое молчание. Она все поняла. Я запомнил фразу из одного ее письма. «Для меня теперь началась совсем другая жизнь. Мы так рады, что у тебя все в порядке. Я каждый день просыпаюсь счастливая.» Отцовскую болезнь она, конечно, скрывала, и зря, меня могли бы отпустить домой…
Разве что это письмо. Но при чем здесь оно? Какой еще хахаль?..
И что мне теперь делать со всем этим?