Тут я заметил инвалидную коляску позади Виолы; раньше ее здесь не было. Я оглянулся на Стаса. Он был индифферентен. Словом, все старались вести себя естественно, как и раньше, и разумеется, это уже не получалось. Виола видела, что она немного стесняет собой эту компанию, но почему-то и не думала уходить. Ей видимо доставляло удовольствие, забавляло все то, что творилось вокруг.
А Витя, ее спутник, был словно пришиблен своей любовью. По первому слову Виолы он бросался принести из машины сумочку или платок («Да сиди ты, — недовольно сказал ему Гоша, — у меня теперь для этого собака есть!» — Виола только усмехнулась с прохладцей — ей было наплевать.) Витя ехал за лимонадом и чипсами. Витя делал все, что она хотела.
Он был очевидно растерян и не понимал, как же это могло стрястись с ним, таким обыкновенным человеком. Почему на него свалилась эта страшная, ненужная, мучительная любовь. Он ведь не был героем какого-то романа или фильма.
Он не мог сказать ей ни слова против. Одного холодного взгляда Виолы было достаточно, чтобы он съежился.
Как поведал мне один из спасателей, вышедший на палубу перекурить, Витя уже бросил семью, разменял квартиру, метался между любовницей и детьми и был теперь распят, словно на дыбе. Виола почему-то упрямо не хотела выходить за него, но и не гнала от себя, уже полгода мучила, стерва…
Тем временем солнце ушло на покой. Небо стало густым, приобрело цвет старой оловянной ложки, а потом прозеленело, и сквозь его толщу показались слабые звезды.
Позже на палубу вышел и сам Витя, уже хорошо пьяненький, мрачный, он готов был с кем-нибудь подраться, все равно из-за чего, но никто не хотел с ним драться. Витя принял еще и начал рассказывать, как ему хреново, кто бы знал, как ему хреново. «Все сердце она мне исковыряла. Все сердце». Правду говорил человек.
Я к тому времени и сам был готов настолько, что осмелился спросить, что же случилось с Виолой, зачем ей инвалидная коляска. И кто-то из спасателей со смешком сказал мне: «Ты что, до сих пор не понял? Она же настоящая русалка! Только сухопутная. Специально к нам приезжает поплавать…»
Что бы это значило? На Виоле была оранжевая блузка и длинная черная юбка, полностью скрывавшая ноги. Или что у нее там было вместо ног?
— А петь вы умеете? — спросил я ее, когда веселье достигло того градуса, что становится позволено почти все.
— Петь? — недоуменно переспросила она.
— Ну да. Вы же русалка, сирена…
— Можно попробовать, — неожиданно согласилась она и развязно крикнула Гоше: — Эй, хозяин, гитара есть?
Гоша улыбнулся.
— Не вопрос. Уж что-что другое, а гитара…
За эту маленькую просьбу он, кажется, готов был простить ей многое. Сходил в соседнюю комнату, принес инструмент. Пощипал для виду струны, покрутил колки, откашлялся, закинул ногу на ногу. Взял наизготовку (бывают люди, в руках которых даже «Калашников» похож только на гитару, у Гоши же и гитара напоминала автомат) и вопросительно посмотрел на Виолу.
— «Мое детство — красный конь». Знаешь?
Гоша кивнул и начал медленно перебирать струны.
Виола вступила неожиданно, без подготовки, чистым и сильным голосом. Не откашливалась, не считала такты. Голос как бы давно звучал в ее груди, и только теперь она позволила ему выплеснуться.
Это было словно капля нашатыря в чаду. Мгновенно вокруг все стихло. Беззвучно пришли те, кто был в это время на палубе, остановились в дверях. Витя сел с глуповато приоткрытым ртом. Он, кажется, никогда раньше и не слышал, как поет Виола.
«На заре, ранним утром на заре красный конь ходит…»
Кажется, впервые за весь вечер Виола вела себя по-человечески. Она сжала руки перед грудью, закрыла глаза, чтобы никто ей не мешал. Наверное, она очень любила эту песню.
«По земле копытом бьет, тишину из речки пьет мое детство — красный конь…»
Она пела о том, чего не вернуть, о счастье, которое у нее было, о потерянном рае, о страшном слове «никогда». Ее серебряный, чистый голос разъедал душу, словно ртуть, потому что совсем не вязался с внешностью Виолы, с ее обликом недоброй красавицы. Обнаружилась вдруг полнейшая внутренняя гармония, которую она зачем-то до поры скрывала. Голос просто поражал.
Наверное, именно поэтому Витя все и испортил. Когда Виола замолчала, он неожиданно бросился перед ней на колени, обхватил руками и, с болью глядя ей в лицо, закричал:
— Так чего же тебе, сука, надо?! Ты скажи! Чего тебе надо, гадина ты этакая?! А?!
Не дождавшись ответа, он уткнулся лицом ей в юбку и заплакал. Мне это сразу же напомнило слезливую сцену из какого-то старого советского фильма.