Все соседи, как правило, бухают. Уборщица, наводя по утрам порядок в туалете, кроет литераторов страшным матом. Есть за что. Валят везде пустые бутылки, ходят куда ни попадя всю ночь — и часто мимо.
Вообще, когда вокруг все — писатели, это немного странновато и тревожно. Так и ждешь какого-нибудь подвоха. Просто ужас.
Один тут рассказывал: «Пригласили меня недавно вечером в компанию. И досиделись до неприличного состояния! Один мужик вдруг хватает тарелку, орет: "Бенефис!" — и об пол ее. Глядя на него, и другие осатанели. Повскакали, начали вопить: "Бенефис!" и бить посуду. Переколотили в комнате все, что могли, вплоть до люстры, и только в полной темноте угомонились». Верю, что так и было.
Студенты вообще делятся на очников и заочников. Для заочников сессия — отдых (кроме тех позорных минут, когда приходится сдавать экзамены). Люди, оторвавшись ненадолго от своих семей, отрываются. Для очников же все это — тоскливые будни, давно уже надоевшие и бессмысленные. Литературу очники, кажется, терпеть не могут и вроде бы вообще ничего и не пишут. Проходя однажды по лестнице на шестой этаж играть в теннис, я услышал, как один из них — маленький, кудрявый, красиво изможденный (настоящий поэт!) говорит собеседнику тихо, но так, чтобы все окружающие слышали: «Я уже год ничего не пишу, я давно бы покончил с собой, если бы все способы сведения счетов с жизнью не были так пошлы». Вот, настоящий творческий кризис у человека! А тут пишешь, словно исполняя оброк, по две страницы в день (а если не написал сегодня две, то завтра будь любезен четыре), да еще на работу ходить надо, сжимая зубы…
Ты. Михеич, кажется, собирался поступать туда. Зачем? Ведь у тебя уже есть одно высшее! А все нужные книжки и так можно прочитать, в библиотеке.
Я раньше тоже думал, что здесь нечто особенное, аура Герцена, Платонова и других великих, как нам обещали. Но до сих пор так ничего и не ощутил. Может, у меня этот орган отсутствует, которым я должен воспринимать ауру? Может, я вообще не своим делом занялся? Надо было в советские времена учиться на бухгалтера — сейчас был бы обеспеченным человеком…
Ладно, фигня это. Если серьезно, я учусь здесь лишь потому, что литература — единственный для меня способ получить высшее образование и государственный диплом. Так уж сложилось…
Конечно, это здорово, что я познакомился с новыми людьми, усвоил множество полезной информации. Нет, я не жалею, что учусь здесь.
Помнишь, я тогда приходил к тебе, и ты читал вслух отрывки из своих философских сочинений? Я кричал: «Слушай, так ведь это гениально!», а ты отмахивался: «Возьми себя в руки, Александр». Какая пропасть времени исчезла, утекла, утянулась в безвозвратную черную дыру! Чем мы занимались? Что успели сделать?..
Вспомнил вот ерофеевскую поэму «Москва — Петушки». «Когда мне исполнилось двадцать лет… когда доне исполнилось тридцать лет… стал ли я менее одинок?..»
В богему нам с тобой все равно никогда не попасть. В ту богему, которая аплодирует на дипломатических приемах очередному юному гению — скрипачу или поэту, читающему такое, чего понять нельзя даже при большом старании. Люди там крутятся все одни и те же, одной породы — пьют шампанское и бесконечно целуются. А мы — другой породы, мы пьем водку и бьем морды. Наша богемная жизнь начинается, когда мы остаемся один на один с белым листом бумаги. Или с чистым экраном компьютера. Вот тогда ты чувствуешь, что родился на свет не зря, что на высоту, взятую тобой, никто больше не поднимется. И теперь это твоя позиция. Даже если это не Эверест, а просто высотка с номером. Но она — твоя, вот и все. Тогда мы — высшее общество. Классик был абсолютно прав: место литератора — за его письменным столом…
У Юрия Казакова на эту тему есть очень верный рассказ «Мужество писателя». В самое яблочко бьет. Правда, он пишет о мужестве советского писателя, это вещь специфическая, но в целом все правильно…
Чтобы несколько снизить цафос, вот тебе еще история. За день до того, как уехать из столицы домой, я собирался идти на семинар, обсуждать чье-то очередное творение. И только выхожу в коридор общаги — опаньки, менты! У меня же, как назло, регистрации нет. И меня еще с тридцатью литераторами обоего пола хватают омоновцы, грузят в автобус и везут в отделение. А там «обезьянник», какие-то негры с наркотиками, прокуренные проститутки с сутенерами… И вот мы, будущая гордость отечественной культуры, набитые за решетку, как сельди в банку, стоим, наблюдаем жизнь во всей ее неприкрытой наготе. Не стану утомлять тебя описанием нравов московской милиции, с этим все понятно, просто такой зоологии я давно не встречал. Запомнилось, как молоденький сержантик, записывая адрес нашей общаги, переспрашивал у нас: «Дабролюбова» или «Добралюбова», и еще удивлялся — неужели, мол, вы все писатели? И что пишете? Мы отвечали: конечно, детективы, боевики. Я в этом вопросе даже не соврал — есть такой грех, написал однажды…