— Окна замерзли? — спросил Стиви.
— Нет, они просто грязные, — вздохнула я в ответ и свернулась калачиком на узкой жесткой кровати. Подушка пахла чьим-то бриолином. И что привлекает Стиви в такой жизни?
Конкурс был так ужасен, что даже я оказалась к этому не готова. Он проходил в отеле, который когда-то, миллион лет назад, мог считаться фешенебельным. Красивые люстры и карнизы служили доказательством тому, что отель видел лучшие дни, но постояльцы там были суровы, словно зимнее море.
Аудиторию составляли преимущественно женщины — жены, подружки и матери конкурсантов. Они были либо нагло-надменны, либо фальшиво-скромны. Они жили такой жизнью, которую я знала слишком хорошо и от которой бежала как черт от ладана. Я подумала, что у меня не получится. Все мое отвращение отразится у меня на лице. Я не желала быть женой Элвиса. Я не желала быть вечной зрительницей.
Платья с глубоким вырезом, похоже, считались в Блэкпуле стандартом для выхода в свет — даже если у тебя давно прошла менопауза. У некоторых женщин на груди были татуировки, свидетельствующие о том, что когда-то они были желанны и любимы, хотя бы для самих себя, — но за много лет, в течение которых они каждый день выкуривали по две пачки сигарет и выпивали целое море сладких коктейлей из белого вина и содовой, кожа у них обвисла, контуры татуировок исказились и теперь производили отталкивающее впечатление. Почти у всех молодых женщин были обесцвеченные волосы с черными корнями, многие щеголяли химической завивкой. Старушенции привели волосы в порядок специально для сегодняшнего действа — одна была даже еще в бигуди; другая была обута в золотые сандалии поверх носков.
По стенам зала стояли коляски с малышами. Никто и не подумал, что детишкам вредно находиться в задымленном, воняющем спиртным баре. Дети постарше, от семи до девяти, бегали друг за другом, ругались и украдкой пили из оставленных на столах пинтовых стаканов. Среди зрителей присутствовало всего несколько мужчин — я полагаю, это были или старые рокеры, или отцы участников конкурса. У одного деда седая грива спускалась до самой поясницы.
Конферансье представил членов жюри. Он чуть не лопался от важности и гордости, так как один из судей был родственником родственника Элвиса, а еще один — парикмахером кого-то, кто когда-то играл вместе с Элвисом.
Стиви переоделся в сценический костюм (импровизированная гримерка представляла собой просто отгороженное занавеской пространство в левом углу сцены) и пришел посидеть со мной и посмотреть на другие выступления. Одни участники нервничали, другие хорохорились. Стиви излучал спокойствие и уверенность в себе. Мне было все равно. Среди зрителей сидело девять Элвисов, и из-за этого все вокруг казалось каким-то нереальным.
Скоро стало ясно, что на этом конкурсе царят очень мягкие нравы. Все пришедшие на состязание любили Элвиса и были готовы вежливо и доброжелательно встречать даже совершенно бездарных и уродливых участников.
— Превосходно! Удивительно! И откуда в вас столько энергии? — говорил конферансье Нил Карран, хлопая по спине очередного горе-Элвиса после его жалкого выступления.
— Отличный костюм, — хвалил он следующего. — Вы выглядите в нем просто великолепно. Скажите, почему для своего выступления вы выбрали именно эту песню?
И Элвис начинал объяснять, что это любимая песня его старой, давно почившей бабушки. Публика отзывалась единодушным «а-ах!» и снова взрывалась аплодисментами.
— Это так глупо, — наконец не выдержала я. — Они все делали выбор, подчиняясь чувству, а не разуму.
Никакого понятия об эффективности удара.
— Они же эстрадные артисты, а не члены элитного силового подразделения, защищающего королевскую семью, — не согласился Стиви.
— Раз они артисты, то мне должно быть интересно на них смотреть — а мне скучно. И я уже устала, — отозвалась я. Устала от Стиви, промелькнула мысль. Я попыталась отогнать ее, но она упрямо возвращалась. — Мне кажется, так подходить к делу — по меньшей мере самонадеянно. И все равно здесь никто не поет и не выглядит как Элвис. Вот он был настоящий артист.
Стиви улыбнулся широкой улыбкой:
— По-моему, за все время, пока я тебя знаю, ты первый раз одобрительно отозвалась об Элвисе.
И последний.
Я не дождалась выступления Стиви. Я сказала ему, что мне надо в туалет, вышла из зала, оставив на столике бокал с теплым «Блу-Нан», и уже не вернулась.
На улице воздух был свеж, накрапывал мелкий дождь. Впервые в жизни я была рада холодному прибрежному бризу, хотя он и не мог очистить меня от табачной вони, впитавшейся в одежду и волосы. Я направилась к нашей гостинице и по дороге увидела здание, на котором красовалась вывеска: «Целомудренные танцовщицы. Вход сзади». А что, очень смешно. Я прошла через отвратительную галерею игровых автоматов и миновала длинный ряд уличных ларьков, в которых продавалась жирная, чуть ли не светящаяся пища. В гостинице я собрала свои немногочисленные вещи и потащилась на автобусную остановку. Я не оставила записки. Я не стала оглядываться назад.
Когда я, бросив Стиви в Блэкпуле, садилась на автобус «Нэншл экспресс» до Лондона, то почти была уверена, что он бросится за мной в погоню. В глубине души я ждала, что он найдет меня и мы начнем все сначала. Мне казалось, что в Лондоне у Стиви появится шанс стать музыкантом — настоящим музыкантом, а не дешевым имитатором. А я могла бы заняться… не знаю чем, но, без сомнения, чем-нибудь шикарным. Разве в Лондоне не все шикарно? Но Стиви не нашел меня. Не то чтобы я как-то облегчила ему задачу или помогла в поисках. Я не стала отсылать ему свой новый адрес, а когда отправила открытку, чтобы дать знать, что со мной все нормально, то написала только, что я «на юге». Я хотела, чтобы он сделал что-то сам; чтобы он отыскал свой путь и доказал мне, что он не тот безнадежный, статичный и ни к чему не способный рохля, каким я привыкла его считать. Он не сделал ничего, что могло бы разрушить мое предубеждение против него. Он не сделал вообще ничего.
Так что я стала строить жизнь заново. Я задвинула подальше разочарование и душевную боль и устроилась на работу. У меня появились новые друзья. Я въехала в тесную грязную квартиру. За нее я платила даже больше, чем в Эдинбурге, но меня это не смущало. В Лондоне мне нравилось абсолютно все. Меня волновали и удивляли те вещи, которые большинство приезжих находят утомительными и раздражающими. Мне нравилось, что этот город большой, шумный, что у него до нелепости сложная карта метро. Мне нравилось, что магазин на углу никогда не закрывается, я наслаждалась энергичным ритмом, в котором живет население Лондона. Моей доброжелательности и терпения хватало на всех: на бесцельно шатающихся туристов, на вечно занятых и чем-то постоянно озабоченных менеджеров, на отчаянно старающихся угнаться за модой студентов, на идущих на стадион школьников и прогуливающих уроки школьниц. Я была околдована.
Я не сказала своим новым друзьям, что замужем. Так было проще. Я хотела влиться в общество, чему не способствовало признание в том, что я двадцатидвухлетняя сбежавшая супруга. Я всегда ощущала присутствие этого неприятного секрета в самом дальнем уголке сознания, но никогда не позволяла ему просочиться в мысли или совесть или — что хуже всего — попасть на язык. В Лондоне было чем отвлечься. Я гуляла по улицам. Фотографировалась на Трафальгарской площади, на фоне собора Святого Павла и лондонского Тауэра. Убивала время в барах и кафе. Ходила по модным магазинам. По восемь часов в день умирала в различных конторах. Месяцы летели и превращались в годы, и, проснувшись однажды утром, я вдруг поняла, что за последние несколько недель ни разу не вспомнила о Стиви. Он больше не был частью моей жизни, что бы там ни утверждала глупая бумажка, лежащая в бюро записи актов гражданского состояния в Абердине.