Мы шли по проспекту Революции, залитому прозрачным вечерним светом. Котов рисовал заманчивые перспективы. Он едет в район (неподалеку от Тамбова). Начинает все с первого кирпичика: подыскивает помещение, набирает штат сотрудников, оборудует типографию, цинкографию, устанавливает радиоприемник — уйма дел! Каждый день — в котле жизни!
Он остановился. Пристально посмотрел на меня.
— Поедем вместе, а?.. Не пожалеешь!
— Что ты, Котыч? Оставить Веру?
— Почему оставить? Забрать!
— Она не захочет в район.
— Как это — «не захочет»? Муж уезжает, а она «не захочет»!.. Уговорим!.. Ты будешь моим замом. Изучишь типографское дело. А здесь тебя засосет текучка, полиграфической мудрости не наберешься, а без нее — какой же ты журналист?! Наладим газету и через год — обратно в Воронеж!
— Только на год?
— Не больше. Год пролетит — и не увидим… Елозо сказал, что могу пригласить в замы любого сотрудника «Коммуны». Я и остановил свой выбор на тебе.
В предложении Котова, в его размышлениях я почувствовал вдруг охватившую меня притягательную силу.
— Спасибо. Но…
— Никаких «но»!.. По рукам.
— Такие вопросы… посреди проспекта…
— Эх, размазня!
Мы продолжали идти молча. Я вглядывался в гордые тополя и величавые каштаны, в яркую зелень Петровского сквера, в бронзового Петра, указующего перстом… «Покинуть Воронеж?..»
У ворот Первомайского сада сидели торговки цветами и нараспев предлагали: «Цве-е-то-о-чки!.. Свеженькие цвето-о-оч-ки!..» Котов, пошарив в кармане, купил два десятка пионов. Протянул мне:
— Вере! Аванс за ее благоразумие!
В поезде, слепо уставившись в окно, я погрузился в раздумья. Конечно, рассуждал я, Рассказово может стать еще одной ступенькой вверх на моей журналистской лестнице. А на семейной?.. Как бы не ступенькой вниз. И двух лет не прошло после женитьбы, а я оставлю Веру на целый год тосковать, нервничать… Почему нервничать и тосковать? Не за тридевять земель еду. Есть телефон, почта… Наконец, каждый месяц смогу приезжать в Воронеж по редакционным делам. Да и Вера через какое-то время возьмет отпуск на неделю за свой счет и прикатит в Рассказово… Мужества, видно, у меня не хватило сразу согласиться на предложение Котыча. И впрямь — размазня!.. Уговорю Веру! Настою!
Я уже видел себя за столом в районной газете, в типографии, где верстается «Вперед», в которой каждая строка мною прочитана, обдумана. Моя взбудораженность сменилась спокойным течением мыслей. Все утрясется, все будет как положено. Жизнь — это движение. Всегда надо идти вперед, а не застывать на месте и не отползать назад!.. Успокоенный, я стал всматриваться в пробегавшие за окном дачные домики с палисадниками, ставнями, с разгуливающими у калиток курами, с заборами, как бы укрывавшими эти домики от суеты мирской. В них, думал я, течет, наверное, привычная, размеренная по дням и часам, согретая уютом жизнь, безо всяких треволнений, без особых хлопот. Нет, такая жизнь не по мне. Я не хочу сидеть у тихой заводи!
На какое-то мгновение я закрыл глаза, чтобы задержать в памяти рисовавшиеся картины новой работы, новых мест. Когда же поезд остановился у дачной платформы, я словно очнулся от толчка. Снова заколотилось сердце: «Сейчас все решится!»
Дачу мы снимали под Воронежем, в Сосновке. Нам нравился старый задумчивый бор, растянувшийся на многие километры, его ромашковые поля, травянистые заросли, солнечные и тенистые тропинки. По воскресным дням мы уходили в лес, бродили меж высоких медно-коричневых сосен, вдыхали запах хвои, заслушивались щебетом птиц, проникали в самую зеленую гущу, к полянам, расцвеченным колокольчиками. Они казались нам лесными огоньками. А корневища вековых сосен, причудливо стелившиеся по земле, напоминали одеревеневших змей. Но самым любимым уголком на даче была скамейка над обрывом, неподалеку от дома, под густой кроной дуба. Вера, обычно возвращавшаяся с работы часам к шести, брала книгу и усаживалась на этой скамейке, ждала меня. И на этот раз, выйдя из вагона, я направился к обрыву. Она сидела там и читала. Я тихо подошел и положил букет пионов ей на колени.
— Спасибо! — обрадовалась она.