— В тот вечер… когда мы… из Кастрыкинского поселка на собрание… когда… Ох-х!.. Она сказала… у него, сказала, две души… два голоса… И глаза, сказала, то Сенькины… то чужие…
— Сказки это! — резко бросил Семен. — С воздуха берешь! — Он впился в нее застывшими рачьими глазами.
И Синдеева мгновенно преобразилась. Вспыхнул в ней где-то тлевший огонек. Круто повернулась к скамье подсудимых, зрачки расширились.
— Ты и твои дружки убили ее! — пылко заговорила она. — Вы готовы всех нас убить! Дай вам волю, вы спалите наши избы, всю нашу землю!.. Не выйдет по-вашему, бандиты, а выйдет по-нашему! Не жить вам с нами! Не дышать одним воздухом с нами!
Синдеева говорила так, будто выносила свой приговор. И когда из ее горячего сердца выплеснулась вся боль, она вскрикнула и медленно осела на пол.
Девушку подняли, вывели в коридор.
Семен Найденов сник. По опущенным, как плети, рукам, по съежившейся фигуре было видно, как ошеломили его жгучие слова Синдеевой.
Со скамьи подсудимых встал сын Зайцева — Сергей. Широкощекий. Низкий лоб. Отцовский хищный взгляд. Голова ушла в плечи, как у горбуна.
— Позвольте сделать признание?
Иосаф Зайцев вытянул жилистую шею, судорожно зажал в горсть бороденку.
— Слушаем вас. — Председатель подался всем корпусом вперед.
Сергей спокойно заявил:
— Убийца — мой отец.
Иосаф Зайцев вскочил:
— Граждане судьи! Он ненормальный, ей-богу!.. Прошу освидетельствовать. Болтает, чего в котелок взбредет!
Словно не слыша, Сергей продолжал:
— Сперва я стрелял. Промахнулся. Потом он. Два раза. Попал. — Сергей тупо взглянул на раздавленного его показанием отца. — Не я ненормальный, а ты и учитель! Граждане члены советского суда! — с наигранным пафосом воскликнул он. — За ними весь заговор! Они на вечеринке, за самогоном, все обсудили…
В комнате стало так тихо, словно никого в ней не было. И только торчал, как сгнивший пенек на пустыре, Иосаф Зайцев.
— Я… я — убийца! — мрачно произнес он. — Знаю: от смертного приговора не уйти… Как на духу, открываю душу. Истина от земли воссия, и правда с небесе приниче…
Он перекрестился медленно, тяжело, словно поднимал ко лбу стопудовую руку.
— Мстил!.. Мстил за землю, отнятую у меня комиссарами… за имущество, за капитал, за разбитую жизнь мою… Мстил за то, что меня, потомственного дворянина Зайцева, комиссары в мужичье обличье загнали, перед плебеями заставили пресмыкаться.
Перед судом стоял уже не плюгавый человечишка с козлиной бородкой, в лаптях и лохмотьях, а враг во весь свой рост.
Я посмотрел на других. Иуда беззвучно двигал губами… Семен сверлил глазами потолок… Сергей сжался, как пойманный в капкан зверек… Меня лихорадило. Мелко стучали зубы… Вот они, передо мной — заклятые наши враги!
— Иуда Найденов! Вы подтверждаете признание Иосафа и Сергея Зайцевых? — спросил председатель.
Иуда натужно поднялся. Его удлиненное лицо, заросшее черной, с проседью, бородой, застыло, будто высеченное из камня.
— Смерти не страшусь… Никого и ничего не страшусь, окромя бога. Ему и поведаю…
— Семен Найденов! Вы подтверждаете признание Иосафа и Сергея Зайцевых?
Семен выпрямился. Процедил сквозь зубы:
— Подтверждаю…
Потом сделал рукой неопределенный жест и в бессильной ярости крикнул:
— Убил!.. Убил!.. Велел убить!
По комнате прокатилась волна негодования. Всех сидящих словно качнуло из стороны в сторону.
Найденов повалился на скамью, будто подрезанный полоснувшим его народным гневом.
Председатель задал последний вопрос:
— От кого вы, Иосаф Зайцев, узнали, где именно, на каком краю саней сидела Горожанкина? Ведь в темноте легко могли попасть и в Синдееву, и в кучера. Не так ли?
Зайцев двумя крючковатыми пальцами оттянул ворот грязной холщовой рубахи:
— Я стрелял не в Горожанкину, а в Советскую власть.
Ночь… Судьи — в совещательной комнате. А я — в служебной избе, под охраной милиционера, один.
Потрескивал фитиль в жестяной лампе. Поблескивало запорошенное снегом окошко. Горячая печь накаляла воздух. Я улегся на мешок, туго набитый соломой. Прислушался к шуршанию ветра.
Здесь они, рассуждал я, убили Горожанкину. В Орловском округе повесили председателя колхоза, потравили скот. На Тамбовщине подожгли колхозные амбары с зерном, воткнули нож в спину селькора… А правые ратуют о «врастании кулака в социализм»! «Врастать» его — все равно что заложить мину под нашу свободу.