ударила кружкой по столу. – Хорошо! Я сумасбродка! И я сейчас
уйду! Только если со мной вдруг что-нибудь случится, в этом будете
виноваты только вы! Я так и напишу в своей предсмертной записке!
– Пожалуйста! Пожалуйста! – одобрительно пробормотал
Гомозов. – Пишите, что хотите! Можете прямо сейчас и начинать.
Вам ручку принести? Бумагу тоже захвачу.
– Не надо! – фыркнула женщина и с шумом выдвинулась из-за
стола, Гомозов тоже встал. – Я ухожу! – героически взмахнув рукой,
отрапортовала Елена. – Сыта вашим гостеприимством по горло!
Закройте за мной дверь!
–Хо-хо! – самодовольно посмеялся Филолет Степанович,
вглядываясь на часы в углу, только теперь куда пристальнее и
бесстрашнее, чем раньше. – Вот видите, как вы вовремя! Почти так
и уложились в пять минут, которые я для вас уготовил! Но может,
чуть поболее…
– Хам! Я удивляюсь, как только мир держит таких людей?!
– Ну-с, представьте себе, прекрасно! Прекрасно! Всеми
ступнями в землю упираюсь, и представьте – ничего, жить можно! –
Гомозов в доказательство даже попрыгал на месте. – Так что, не
переживайте, не переживайте зазря, у меня все прекрасно! А вот
вам бы нервишки следовало подлечить!
– Посмотрите-ка только на него! Он еще и ухмыляется! До
свидания! Может быть, не приведи, конечно, Бог, увидимся! Но не
желаю встречи с вами ни в этом, ни в другом мире! – и она схватила
пальто, что лежало на табуретке, и выбежала прочь.
– Да и я того не желаю! Скатертью дорога! – крикнул Гомозов
и нарочито громко рассмеялся. – Всех благ!
Но как только дверь хлопнула, Филолет Степанович в момент
подскочил к маленькому окну, одернул занавеску, и увидел, как от
дома, на ходу запахивая пальто, удаляется, растворяясь в сумраке,
хрупкая женская фигурка. В каком-то странном чувстве он
приподнял брови, потом опустил, и теперь, будучи с прежним
невозмутимым выражением лица, отступил от окна и отрешенно
поправил шторку, как та висела до необъяснимого порыва.
Спустя десять минут после происшествия, свет в окошках
дома на окраине мирно погас. Соблюдение порядка в графике –
неукоснительный путь к дисциплинированности, сон в положенное
время – это главное в режиме.
Но не так-то спокойна, как могла бы представляться, прошла
сегодняшняя ночь Гомозова. Снова снился гнусный сон, он-то и
подорвал восстановившееся моральное равновесие рассудительного
самоуверенного мужчины.
На этот раз сновидение было совсем короткое, однако
невероятно отвратительное, и дурное на столько, что почивавший
Гомозов то и дело судорожно передергивался и елозил ногами. А
заключался этот злополучный сон в следующем. Стоит Филолет
Степанович посреди улицы, вокруг него люди, все измотанные,
худые, нищие, в рыхлом тряпье, лица в язвах, глаза впалые, веки
потемневшие, да и взор такой, будто нет у них к жизни ни
малейшего желания. И Гомозова эти люди заприметили сразу, будто
на нем метка какая. А Филолет Степанович, все думает, гадает, да
не поймет никак, что он среди этой черноты забыл, да и почему все
ему такое внимание оказывают. И тут один старик из толпы с
обрюзгшей, словно мятый сапог, физиономией и неподвижными
глазами поднимает руку, да и вытягивает свой костлявый с
черствыми набухшими фалангами палец, и указывает на Гомозова:
«Он! Он! Это он! – раздается едва внятно. – Он убил ни в чем не
повинную! Он убийца!» И все как завороженные, внимая
говорящему деду, повторяют жест, вскидывают свои руки на
Филолета Степановича и шепчут едко, зомбировано: «Это он. Мы
знаем! Он! Он! Убийца! Убийца!»
И неожиданно для себя самого Гомозов действительно
чувствует себя виновным, в полной мере ощущает мучительный
тяжкий грех. В порыве презрения к своей мерзкой личности он
хватается за лицо руками и душераздирающе взвывает: «Я не
убивал! Нет! Нет! Не убивал! Я никого не убивал!»
– Он! Он! – тычут в него пальцами из толпы. – Он! Это он
убийца! Убийца! Убийца!!!
– Нет! Нет! Не я! Я не убивал! – как в тумане, дрожа,
повторяет обвиненный.
– Он! Он! Он!!!
– Не я! Не я!..
– Он!
И тут Филолет Степанович окончательно теряет над собой
контроль. Он ревет, как зверь, рвет на себе рубаху и кидается на
людей, расталкивая их. Освободив перед собой пространство, он
бросается прочь, прочь от этого отребья, от этой черни. Прочь!
Прочь! Прочь! – так и бежит он, цедя сквозь зубы одно только
слово, а сам думает, что невиновен, да только не верит себе.