- На небесах, Егор, всегда хохочут, когда юродивые на земле восторгаются! - ободрил его вошедший в это время Сурков.- Поздравляю с завоеванием! - обратился он к Шебуеву.- А театрик-то вам не удался?
- Вы уже знаете? - сухо спросил архитектор.
- Как видите...
- Вот что,- отвернувшись от Суркова, сказал Шебуев певчему,- вы это серьезно сказали о хоре?
- А то как? Да я вам таких певцов соберу...
- А можете вы устроить духовное пение?
- Я? Да духовное-то еще скорее можно... Духовное! В нем такие красоты есть...
- Театр тоже скоро будет, Владимир Ильич! - сказал Шебуев Суркову.Скорее, чем я думал...
- Верю... И понимаю - вы Чечевицына на духовном пении поймаете. Одобряю...
- Ты всё шутки шутишь! - свирепо взглянув на Суркова, сказал Кирмалов.- А тут отверзаются двери... и человек, доселе видавший лишь пакость, ныне может лицезреть красоту... Чучело!
- Егор, не говори высоким стилем! А большого труда стоило вам, Аким Андреевич, наладить это дело?
- Немалого...
- Но вы довольны?
- Нет...
- Бедняга Чечевицын!
Шебуев мельком взглянул на хозяйку и промолчал, лишь на скулах у него явились красные пятна. Скоро он ушел, такой же недовольный и угрюмый, каким явился.
- Нет,- воскликнул Хребтов, проводив его,- этот человек... мне нравится... А?
- Вы как будто не совсем твердо уверены в этом? - спросил Сурков.
- Н-не совсем? Гм... чёрт знает...
- А я совсем уверен,- объявил Кирмалов.
- Неужели и его длинные руки нравятся тебе, Егор?
- Руки? - Кирмалов задумался немножко.- Что ж руки? Коли работают, то хороши... А прочее - эстетика... И чего ты все намекаешь? - вдруг рассердился он.
- Да, Владимир Ильич,- сказала хозяйка,- вы его... травите... Зачем? Для этого мало не любить человека... Вы посмотрите, как он одинок...
- О, пусть не беспокоит вас его одиночество! - воскликнул Сурков значительно и насмешливо.- Он скоро приобретет себе хорошего, очень хорошего друга!
Варвара Васильевна спокойно посмотрела на него и, красивым жестом руки перебросив свою косу с груди за плечо, сказала:
- Да, это возможно...
II
На одной из площадей города ломали большой каменный дом - старые казармы, купленные Марком Чсчевицыным.
Длинный двухэтажный корпус, со множеством труб на крыше, был весь обставлен лесами,- издали он казался опутанным серой паутиной. Из окон на площадь вырывались густые облака пыли; она тяжелым туманом носилась в воздухе, и всё вокруг побелело от нее. Часть железа с крыши уже была сорвана, и обнаженные стропила высунулись, как ребра скелета.
На лесах шумно возились плотники,- раздавался стук топоров, шипела и взвизгивала пила; кровельщики, ползая по крыше, отдирали листы железа и бросали их вниз,- железо, падая, изгибалось в воздухе и гремело, а ударяясь о землю, покрывало все звуки воющим грохотом. В доме что-то трещало, сыпалось, падало; вместе с пылью из окон, похожих на дымящиеся раны, высовывались какие-то доски; плотники подхватывали их и куда-то тащили эти изломанные кости старого дома.
Пыль, точно иней, осела на бородах и одеждах рабочих; от нее все они поседели и хотя задыхались в ней, но работал" споро и весело, ибо работа разрушения - приятная и легкая работа.
И день был веселый - ясный и ласковый день ранней весны. На площади, в десятке сажен от разрушаемого дома, раскинулся небольшой садик, и почки на деревьях в нем уже готовы были распуститься. Из клочьев рыжей прошлогодней травы пробивались к свету нежно-зеленые стрелки, и всюду - в воздухе и на земле - чувствовался канун веселого праздника природы. По дорожкам сада гуляли дети. Бледные, заморенные зимою в душных комнатах, они ходили медленно и жмурились от яркого сияния солнца. А у низенькой решетки сада, упираясь в нее руками, стоял архитектор Шебуев и, тихонько посвистывая сквозь зубы, сосредоточенно смотрел, как ломают дом. Его черное пальто из толстого драпа было выпачкано известью и на фуражке, с инженерным знаком, осела пыль.
- На-а подъе-о-о-м берем да-о-о-о! - дружно и громко пели внутри дома.
Раздался треск, тяжелый грохот, дом точно вздрогнул и, выдохнув из окон клубы пыли, окутался в мутную тучу...
- Дядя Осип! - заорал кто-то неистовым голосом.
И снова раздался стройный крик:
- По-оды-мем-ка еще-о разок!
И архитектор высвистывал этот напев, наблюдая, как маленькие фигурки людей разрушают огромное здание.
На площадь тяжело въехала старомодная колесница Марка Чечевицына и остановилась около сада. Большой и тучный купец в сюртуке, похожем на поддевку, и в сапогах бутылкам" медленно вылез из нее на мостовую, остановился и, приложив руку козырьком ко лбу, тоже стал смотреть на дом.
- Марк Федорович! - крикнул Шебуев, идя к нему.
Тот повернулся на крик, не отнимая руки от лица, и брюзгливо сказал хрипящим голосом;
- А, ты туг...
- Доброго здоровья!..
- Благодарствуй...
- Пойдемте в сад... на лавочку сядем...
- Можно...
Они подошли к решетке сада; Шебуев отворил калитку, посторонился и пропустил купца вперед себя.
- Ишь ты, детишек-то сколько высыпало! - сказал Чечевицын и, сняв с головы картуз, провел по лысине большим желтым платком.
Лицо у купца было землистого цвета, пухлое и как бы недовольно надутое, но при виде детей оно дрогнуло, прояснилось и ожило. Отвисшая нижняя губа подтянулась, сложившись в улыбку; маленькие, серые, недоверчиво прищуренные глазки, под седыми бровями, заблестели умиленно и ласково Тяжело согнув спину, он медленно опустился на скамью и, продолжая смотреть на детей, говорил:
- Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы... да, поди, нельзя? Не примут?
- Неловко,- сказал Шебуев, усмехаясь.
- Э-эх! Закавычки всё везде... это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился... оправдал бы себя-то...
- Ничего! На чем-нибудь другом оправдается...
- А надо оправдаться-то ему? - искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.
- Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом...
- Труда-то всё не признаешь за мной?..
- Я уж говорил с вами об этом,- неохотно сказал Шебуев,
- То-то вот и есть, что говорил... Говорил и наговорил... Разбередил меня, а успокоить вот не можешь... А мне успокоиться надо - потому - помру скоро! Эх ты! - купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: - Так, стало быть, и остается - вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я - ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?