— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Делитесь, но помните: чтобы все было мирно и по совести! Чтобы у меня никаких ссор и споров, не то с амвона стыдить вас буду! Покойник в гробу перевернется, если вы его кровное добро начнете рвать, как волки барана! И боже вас упаси обидеть сирот! Гжеля далеко, а Юзька еще глупый ребенок! Что кому причитается, отдать свято все до копейки! Уж как он своим имуществом ни распорядился, а надо выполнить его волю. Может, он там в эту минуту смотрит на вас, бедняга, и думает: "В люди их вывел, хозяйство им оставил немалое, так авось при дележе не перегрызутся, как собаки!" Я постоянно твержу с амвона: все на свете держится только миром да согласием, а грызней никто еще ничего не добился. Ничего, говорю, кроме греха да срама. И о костеле не забывайте! Покойник был щедр, — на свечи ли, на обедню, на другие ли нужды денег не жалел, и потому его Бог благословил…
Он долго еще поучал их, и бабы даже прослезились, а Юзька с громким плачем бросилась целовать у него руки. Он привлек ее к себе и, поцеловав в голову, сказал ласково:
— Не реви, дурочка, Господь Бог о сиротах печется.
Он, видно, тоже был тронут, потому что украдкой вытер глаза, угостил кузнеца табаком и поспешил заговорить о другом:
— Ну как, с паном мириться будут?
— Будут. Нынче поехали к нему пятеро мужиков.
— Ну, слава Богу! Уж я даром благодарственный молебен отслужу по такому случаю!
— А мне думается, что деревне следует в складчину молебен с крестным ходом заказать! Ведь это вроде как новые наделы — и совсем даром!
— Ты, Михал, голова! Я уже о тебе говорил с помещиком. Ну, идите с Богом и помните: чтобы мирно все было и по совести! Да, вот что, Михал! — крикнул он уже вдогонку кузнецу. — Зайди-ка потом, посмотри мою бричку, правая рессора что-то трется об ось.
— Это она под лазновским ксендзом так осела.
Ксендз уже ничего не ответил, и они пошли прямо домой.
Ягуся шла позади всех и вела мать, которая плелась с трудом, отдыхая на каждом шагу.
День был будний, рабочий, и улицы вокруг озера пусты, только ребятишки играли на песке да куры рылись в раскиданном навозе. Несмотря на ранний час, солнце сильно припекало — счастье еще, что ветер освежал воздух. Под его буйным дыханием качались сады, полные краснеющих вишен, да рожь билась о плетни, как бурные волны.
Во всех избах были раскрыты окна и двери, на плетнях проветривались постели. Все мужики и бабы работали в поле. Кое-кто еще свозил последнее сено, и запах его сладко щекотал ноздри.
Наследники Борыны шли медленно и молча, размышляя каждый о своем.
Откуда-то, должно быть с полей, где окучивали картофель, долетала песенка и уносилась дальше с ветром, неведомо куда. А у мельницы вода с шумом падала на колеса, и какая-то оаба так колотила белье вальком, что эхо разносилось вокруг.
— Мельница теперь работает без передышки! — заметила Магда.
— Когда в деревне голод, у мельника жатва!
— Нынешним летом всем тяжело дотягивать до нового урожая. Везде нужда, а коморники — те уж просто с голоду мрут! — вздохнула Ганка.
— Козел с женой так и шныряют по деревне, — того и гляди у кого-нибудь случится крупная кража, — бросил кузнец.
— Не болтай зря! Перебиваются, бедняги, как могут! Вчера Козлова продала утят органисту, вот им малость полегче стало.
— Живо пропьют и это! Я ничего худого про них не говорю, только странно мне, что перья моего селезня, который пропал в тот день, когда мы хоронили отца, Мацюсь нашел за их хлевом! — сказала Магда.
— А кто тогда стащил нашу постель? — вставила Юзька.
— Когда же будет их суд с войтом?
— Нескоро еще. Плошка за них горой, уж он войту ногу подставит, не беспокойтесь!
— И отчего это Плошка так любит в чужие дела соваться?
— Ну как же — друзей себе вербует, в войты метит!
Им пересек дорогу Янкель, тащивший за гриву стреноженную лошадь, которая лягалась и упиралась изо всех сил.
— Насыпьте ей перца под хвост, так она полетит, как рысак!
— Смейтесь себе на здоровье! Мучение с этой лошадью!
— Набей ее соломой, приделай новый хвост да на ярмарку сведи, авось кто купит, вместо коровы, потому что в лошади она уже не годится! — пошутил Михал.
И вдруг все захохотали: лошадь вырвалась, побежала к озеру и, не обращая внимания на мольбы и угрозы Янкеля, преспокойно вошла в воду.
— Вот так затейница! Должно быть, у цыган куплена!
— Поставьте ей ведро водки, тогда, может, и выйдет на берег! — смеялась жена органиста, которая стерегла выводок утят.
Похожие на желтенькие шарики, утята плавали в озере, а на берегу тревожно кудахтала наседка.
— Славные утятки, это, наверное, те, что у Козловой куплены? — спросила Ганка.
— Да. И все убегают к озеру. Ути, ути, ути! — звала она, бросая им для приманки горстями пшено. Но утята поплыли к другому берегу, и она побежала за ними.
— Скорее идите, бабы! — торопил кузнец.
Когда пришли в избу и Ганка стала готовить завтрак, Михал опять начал обыскивать и комнаты и двор, не забыл даже картофельные ямы, так что Ганка, не выдержав, сказала:
— Боишься, не пропало ли что?
— Не люблю покупать кота в мешке!
— Да ты лучше меня тут все знаешь! — съязвила она, разливая кофе по кружкам. — Доминикова, Ягуся! Идите к нам! — крикнула она на другую половину.
Сели за стол и принялись за кофе с хлебом.
Все молчали, никто не решался первый начать предстоящий разговор о наследстве. Ганка тоже была как-то необычайно сдержанна. Она усердно всех угощала, подливая кофе, но в то же время не спускала глаз с кузнеца, а тот ерзал на месте, шнырял глазами по комнате и все откашливался. Ягуся сидела хмурая и часто вздыхала, глаза у нее влажно блестели, как будто она недавно плакала. А Доминикова нахохлилась, как курица, и все что-то шептала дочери. Одна лишь Юзька, как всегда, трещала без умолку, возясь с горшками, в которых варилась картошка.
Всех тяготило затянувшееся молчание, и, наконец, кузнец первый начал:
— Ну, как же делиться будем? — Ганка вздрогнула и, выпрямившись, сказала спокойно, видимо уже заранее хорошо все обдумав:
— Да что ж? Я тут только мужнино добро стерегу и ничего решать не имею права. Вернется Антек, тогда и делитесь.
— Когда еще он вернется! А так оставаться не может.
— И все-таки останется! Могло так быть, пока отец хворал, значит может и до тех пор, пока не вернется Антек.
— Не он один наследник!
— Но он самый старший, значит, ему и хозяином быть после отца!
— Вот еще! У него такие же права, как и у других детей!
— Что ж, может, и к тебе хозяйство перейдет, если так вы с Антеком договоритесь. Ссориться с тобой не стану, тут не мне решать!
— Ягусь! — громко сказала Доминикова. — Напомни же им и про свои права.
— Зачем? Они и сами хорошо помнят.
Ганка вдруг густо покраснела и, отпихнув Лапу, который совался ей под ноги, процедила сквозь зубы:
— Да, обиду хорошо помним!
— Это еще что за разговор! Про шесть моргов надо говорить, что покойник записал на Ягусю, а не про какие-то глупые сплетни!
— Если у вас есть бумага, так никто у вас их не вырвет! — гневно проворчала Магда, сидевшая до тех пор молча с ребенком на руках.
— Бумага есть, в волости написана, при свидетелях.
— Все ждут, так и Ягуся может подождать.
— Ясно, приходится подождать. А только то, что у нее здесь свое, она сейчас заберет: корову с теленком, свиней, гусей…
— Все — общее, все будем делить! — резко возразил кузнец.
— Делить! Хотелось бы тебе, да не выйдет! Что она в приданое получила, того никто у нее отнять не может! Уж не хотите ли и юбки ее и перины тоже поделить между собой, а? — Доминикова все больше повышала голос.