— Я в шутку сказал, а вы сразу накидываетесь на человека!
— Ладно!.. Я тебя насквозь вижу!
— Ну, чего попусту болтать? Ганка верно сказала, что надо подождать Антека. А сейчас я должен к помещику бежать, меня там ждут.
Кузнец встал и, заметив тулуп Мацея, висевший в углу на шесте, стал его снимать.
— Он мне в самый раз будет.
— Не тронь, пусть сушится, — остановила его Ганка.
— Ну, так эти сапоги отдай. Одни голенища целы, да и те уж раз подшиты, — сказал кузнец, ловко стаскивая их с шеста.
— Ничего тронуть не дам! Возьмешь что-нибудь, а потом будут говорить, что я половину хозяйства разорила. Сперва опись надо сделать. Пока начальство на все опись не сделает, и кола из плетня взять не позволю!
— Описи еще не было, а отцовская постель уже куда-то пропала!
— Я же тебе объясняла, как дело было. Сразу после его смерти развесили постель на плетне, а ночью кто-то ее стащил. Невозможно было тогда за всем уследить!
— Удивительно, что так сразу и украли…
— Ты что же хочешь сказать? Что я взяла и теперь вру?
— Тише, бабы! Только без ссор! Оставь, Магдуся! Кто украл, тот пусть саван себе из этого полотна сошьет.
— Одна перина весила без малого тридцать фунтов!
— Сказано тебе, заткни глотку! — крикнул кузнец на жену и вызвал Ганку во двор, якобы для того, чтобы посмотреть поросят. Она пошла за ним, но все время была настороже.
— Хочу тебе кое-что сказать.
Она с любопытством ждала, догадываясь, о чем он поведет речь.
— Знаешь, прежде чем придут опись делать, надо как-нибудь вечерком отвести хоть двух коров ко мне. Свинью можно дяде доверить, и все, что только возможно, у людей припрятать… Я тебе укажу, где…О зерне скажешь при описи, что оно давно Янкелю продано, он охотно подтвердит, если ему дать за это с полкорца. Кобылу мельник возьмет, подкормится она на его пастбищах. А добро разное можно попрятать в ямах или во ржи. Советую тебе по дружбе! Все умные люди так делают. Ты работала, как вол, так тебе по справедливости больше и полагается. Ну, и мне из этого дашь кое-что, самую малость, и ничего не бойся, я тебе во всем помогу. Уж я так устрою, чтобы земля за тобой осталась. Только ты меня слушайся, на моих советах никто еще не прогадал… Ну, что скажешь?
— А то скажу, что своего из рук не выпущу, а на чужое не зарюсь! — с расстановкой ответила Ганка, презрительно глядя ему в лицо. Кузнец завертелся, как от удара палкой по голове, смерил ее взглядом и прошипел:
— Я бы тогда и слова никому не сказал про то, как ты ловко отца обобрала…
— А ты говори! Вот я Антеку расскажу, он с тобой насчет твоих советов потолкует.
Кузнец с трудом сдержал ярость, только плюнул и, торопливо уходя, крикнул в открытое окно жене:
— Магда, ты тут гляди в оба, чтоб опять воры чего-нибудь не унесли!
Ганка смотрела на него с насмешливой улыбкой. Он побежал, как ошпаренный, и, столкнувшись у ворот с женой войта, долго что-то ей говорил, размахивая кулаками.
Жена войта принесла казенную бумагу.
— Это для вас, Ганка, — сторож принес из канцелярии.
— Может, насчет Антека! — шепнула она с тревогой, беря бумажку через передник.
— Нет, кажись, насчет Гжели. Моего нет дома, уехал в волость, а сторож сказал, будто тут написано, что Гжеля ваш помер…
— Иисусе, Мария! — воскликнула Юзя, а Магда вскочила.
Они смотрели на бумажку с ужасом и беспомощно вертели ее в дрожащих руках.
— Может быть, ты, Ягуся, разберешь, — попросила Ганка.
Все в страхе и тревоге обступили Ягусю, но она, после долгих попыток прочитать хотя бы по складам написанное, сказала с досадой:
— Не по-нашему написано, ничего понять нельзя.
— Где ей! Зато кое-что другое она хорошо умеет! — вызывающе прошипела жена войта.
— Ступайте своей дорогой и не задевайте людей, когда вас не трогают! — проворчала Доминикова.
Но та, видимо, обрадовавшись случаю, немедленно ее срезала:
— Других осуждать умеете, а что же вы дочке-то не запрещаете чужих мужей приманивать?
— Полно вам, Петрова! — вмешалась Ганка, видя, к чему клонится дело, но жена войта уже закусила удила:
— Хоть раз душу отведу! Сколько я из-за нее горя приняла, сколько настрадалась… До смерти обиды не прощу!
— Ну, и лайся! Ты всех собак за пояс заткнешь! — буркнула старуха довольно спокойно, но Ягуся густо покраснела. Она сгорала от стыда, и в то же время в ней накипало мстительное ожесточение, и она, словно назло войтихе, все выше поднимала голову и нарочно сверлила ее презрительным взглядом, а на губах ее бродила едкая усмешка.
Задетая за живое, жена войта дала волю языку и яростно ругалась, перечисляя все ягусины грехи.
— Осатанела ты от злости и мелешь всякий вздор! — перебила ее Доминикова. — А муж твой тяжко ответит перед Богом за Ягусино несчастье!
— Как же, ответит! Соблазнил невинное дитя! Это дитя с каждым готово в кусты забраться!
— Заткни пасть, не то хоть я и слепа, а нащупаю твои космы! — пригрозила старуха, стискивая в руке палку.
— Попробуйте! Только троньте! — вызывающе крикнула жена войта.
— Ишь, разжирела на чужой беде и теперь пристает к людям, как репей к собачьему хвосту!
— Какая чужая беда? Чем я кого обидела? Чем?
— Вот засадят твоего в острог, тогда узнаешь.
Войтиха подскочила к ней с кулаками, но Ганка успела вовремя ее оттащить и резко прикрикнула на обеих:
— Бога побойтесь, бабы, тут вам не корчма!
Обе притихли, тяжело дыша. У Доминиковой даже слезы брызнули из-под повязки на глазах и струйками текли по изможденному лицу. Но она первая успокоилась, села и, разводя руками, вздохнула:
— Иисусе, будь милостив ко мне, грешной!
Войтиха выскочила из хаты, как угорелая, но вернулась с дороги, сунула голову в окно и закричала Ганке:
— Говорю тебе, выгони из дому эту потаскуху! Выгони ее, пока не поздно, чтобы потом не пожалеть! Ни часу не оставляй ее под своей крышей, иначе она тебя выживет отсюда, эта чертовка! Эй, берегись, Ганка! Мой тебе совет — не жалей ее, она только и дожидается мужа твоего. Вот увидишь, что она тебе подстроит!
Она еще больше перегнулась через подоконник и, грозя Ягне кулаками, визжала, не помня себя от злости:
— Погоди ты, проклятая, погоди! К святому причастию не пойду, жива не буду, если не добьюсь, чтобы тебя из деревни кольями выгнали! К солдатам ступай, сука! Там тебе место, дрянь, там!
Войтиха убежала. В комнате стало тихо, как в могиле.
Доминикова вся тряслась от сдерживаемых рыданий, Магда качала ребенка, Ганка, глубоко задумавшись, смотрела в огонь.
А Ягуся, хотя лицо ее еще сохраняло дерзкое выражение и злая усмешка кривила губы, побледнела как полотно. Последние слова разъяренной бабы ударили ее в самое сердце. У нее было такое чувство, словно сто ножей сразу вонзилось в нее и вся кровь хлынула из ран, все силы ее покинули, осталась только невыразимая горечь, такая страшная нечеловеческая боль, что хотелось биться головой о стену и кричать в голос. Но она пересилила себя и, ухватив мать за рукав, лихорадочно зашептала:
— Пойдемте отсюда, мама! Уйдем скорее! Убежим!
— Да, пойдем, совсем я ослабла. Но тебе надо будет вернуться сюда и до конца стеречь свое добро.
— Нет, не останусь! Так мне тут все опротивело, что больше не стерпеть! Лучше бы я ноги себе переломала раньше, чем вошла в этот дом!
— Так худо тебе было у нас? — тихо сказала Ганка.
— Хуже, чем собаке на цепи! В аду и то, наверное, лучше!
— Что же ты так долго терпела? Ведь ног тебе никто не связывал, могла уйти! Не беспокойся, кланяться тебе не буду, не попрошу остаться!
— Уйду, уйду! Сгиньте, коли вы такие!
— Молчи, пока я тебе своих обид не припомнила!