— Что, сильно тебе досталось?
— Э… Слепая она, так нелегко ей меня нащупать, а сам я ведь в руки ей не полезу, — ответил Енджик как-то уныло.
— Это Ягна тебя выдала?
— Нет, Ягуся нас выдавать не станет.
— Пока ей что-нибудь не взбредет в башку! Кто их разберет, баб этих! — вздохнул Шимек.
Он запретил брату приезжать.
— Я уже сам как-нибудь справлюсь, а ты мне поможешь потом, при посеве.
И Шимек опять остался один и работал, как лошадь, впряженная в ворот, не обращая внимания ни на усталость, ни на жару. А между тем дни наступили такие знойные и душные, что земля трескалась, пересыхали ручьи, пожелтела трава, а хлеба стояли еле живые в этой адской жаре. Пусто и тихо было на полях, потому что люди просто не в силах были работать — небо точно поливало их огнем, а солнце резало глаза. Мутнобелое небо нависло раскаленным пологом, ни малейший ветерок не шевелил листвы, молчали птицы, не слышно было нигде человеческого голоса, а неумолимое солнце каждый день катилось себе с востока на запад, сея на землю огонь.
И так же неизменно, как солнце, выходил каждый день на работу Шимек, не поддаваясь жаре, и даже ночевал уже теперь в поле, чтобы не тратить даром времени. Матеуш пытался умерить его пыл, но Шимек отвечал коротко:
— В воскресенье отдохну.
Как-то в субботу вечером пришел он домой такой разбитый, что уснул за столом, на другой день спал чуть не до вечера, а проснувшись, слез с полатей, принарядился по-праздничному и засел за полную миску. Женщины ухаживали за ним, как за важной особой, часто подбавляя ему еды и следя за каждым его движением. А он, наевшись досыта, гаркнул весело:
— Спасибо, мать! А теперь мы пойдем маленько повеселиться.
И отправился с Настусей в корчму, а за ними пошли и Матеуш с Терезкой.
Корчмарь кланялся теперь Шимеку в пояс, водку подавал раньше, чем он прикажет, величал хозяином. Шимек, заважничав да к тому же изрядно подвыпив, лез к самым видным хозяевам и, вмешиваясь в их разговор, авторитетно рассуждал обо всем.
В корчме было людно, играла музыка, но никто еще не танцевал — только выпивали да гуторили, жалуясь, как водится, на жару и на трудные времена.
Пришли даже Борыны и кузнец с женой, но эти ушли за перегородку и, должно быть, изрядно угощались, — еврей то и дело носил им туда водку и пиво.
— Антек что-то нынче заглядывается на свою бабу, как ворона на кость, и даже людей не замечает! — уныло жаловался Амброжий, тщетно совавшийся за перегородку, откуда доносился заманчивый звон рюмок.
— Потому что ему свой лапоть дороже сапогов, которые на всякую ногу лезут, — сказала Ягустинка и засмеялась.
— Зато в таких сапогах мозолей не натрешь! — отозвался кто-то, и в корчме загремел дружный хохот. Все понимали, что речь идет о Ягусе.
Не смеялся только Шимек. Обняв брата за шею, он целовал его взасос и говорил уже совсем пьяным голосом:
— Ты обязан меня слушаться, смекай, кто с тобой говорит!
— Знаю, знаю… Да мать мне приказала… — жалобно бормотал Енджик.
— Что мать! Меня надо слушаться — я хозяин!
Музыканты заиграли полонез, грянула песня, поднялся шум, защелкали каблуки, застонали половицы, и закружились пары.
Потанцевав с Настусей, Шимек дал себя увести из корчмы. Уже почти протрезвившись, сидел он с женщинами на завалинке перед избой. Приплелась и Ягустинка, и они болтали до поздней ночи. Шимек собирался идти к себе на участок, но все чего-то тянул, медлил, жался к Настке и вздыхал, так что мать ее, наконец, сказала:
— Оставайся ночевать у нас в овине, куда ты ночью потащишься!
— Я ему в кузове постелю, — предложила Настуся.
— А ты пусти его к себе, Настуся, — вмешалась Ягустинка.
— Еще чего! И что только вам в голову лезет! — пробормотала Настуся застыдившись.
— Да чем же он тебе не муж? Если и немного пораньше, чем ксендз вас окрутит, так это не грех. Парень работает, как вол, надо его наградить.
— Истинная правда! Настусь, Настусь! — Шимек, как волк, кинулся за девушкой, догнал ее где-то в саду и, не выпуская из объятий, стал целовать и просить: — Неужели ты меня прогонишь, Настусь? Прогонишь, любимая ты моя, в такой поздний час?
Мать нашла себе какое-то дело в сенях, а Ягустинка, уходя, сказала:
— Не противься ему, Настуся! В жизни мало счастья, так, уж если оно попалось вам, как слепой курице зерно, не упускайте его!
Наутро, чуть свет, Шимек, как всегда, ушел на работу и трудился не разгибая спины. Но, когда Настка принесла ему поесть, он с большей жадностью тянулся к ее алым губам, чем к миске.
— Обмани только, кипятком оболью! — грозила она, не сводя с него глаз.
— Моя ты теперь, Настусь… Сама мне отдалась, и уж я тебя не выпущу! — страстно лепетал Шимек и, заглядывая ей в глаза, добавил тише: — Смотри, чтобы первый был мальчик.
— Бесстыдник! Ишь, какие глупости у него в голове! — Вся вспыхнув, она оттолкнула его и убежала, потому что невдалеке появился пан Яцек.
С трубкой в зубах, со своей неизменной скрипкой подмышкой, он подошел к Шимеку и, поздоровавшись, стал расспрашивать, как подвигается работа. Шимек не прочь был похвастать своими успехами, но вдруг онемел, увидев, что пан Яцек отложил скрипку, скинул куртку и принялся месить глину.
Шимек даже лопату из рук выронил и рот разинул.
— Чего это ты так удивляешься, а?
— Как же! Неужто вы, пан Яцек, будете работать со мной?
— Буду. Помогу тебе избу выстроить. Думаешь, не сумею? Вот увидишь!
И с этого дня они работали вдвоем. Правда, сил у старика было мало и к крестьянской работе он не привык, но делал все с толком и был так изобретателен, что работа пошла гораздо быстрее и складнее. Шимек, конечно, слушался его во всем и время от времени бормотал себе под нос:
— Господи Боже мой… Слыханное ли дело? Не бывало еще такого на свете, чтобы пан.
Пан Яцек только усмехался. Он рассказывал Шимеку такие диковинные вещи, что Шимек от удивления и благодарности готов был в ноги ему кланяться, а вечером пересказывал все Настке.
— Вот говорили — полоумный, а он не глупее самого ксендза.
— Иной говорит умно, а делает глупости. Был бы он в своем уме, так разве стал бы тебе помогать или веронкиных коров пасти?
— Правда, никак этого не понять!
— Голова у него не в порядке — вот и все!
— Зато лучше его нет человека на свете!
Шимек был бесконечно благодарен пану Яцеку, но, хотя они работали вместе, ели из одного горшка и спали под одним тулупом, он никак не мог обходиться с ним запросто.
"Как-никак, панская порода!"
Он думал о пане Яцене с глубоким уважением и благодарностью, потому что при его помощи изба росла, как на дрожжах. А когда еще и Матеуш явился помогать, и Адам Клемб привез из леса всего, что было нужно, изба вышла такая хорошая, что ее даже из Липец было видно. Матеуш работал усердно почти целую неделю и других подгонял, а в субботу днем, когда изба была готова, он повесил на трубу зеленый венок и убежал на свою работу.
Шимек еще белил стены и выметал стружки и сор, а пан Яцек оделся, взял скрипку подмышку и сказал с улыбкой:
— Ну, гнездо готово, сажай теперь наседку.
— Да ведь завтра после вечерни свадьба, — сказал Шимек и стал его благодарить.
— А я недаром работал! Вот как меня из деревни выгонят, переберусь к тебе.
Он закурил трубку и побрел к лесу.
А Шимек, хотя работа была окончена, все еще ходил вокруг избы и с восторгом любовался ею.
— Моя! Ну, — конечно, моя! — твердил он и, словно не веря собственным глазам, трогал стены, заглядывал в окно, с наслаждением вдыхал кислый запах известки и сырой глины… Только в сумерки пошел он в деревню готовиться к завтрашнему дню.