Больше всего народу толпилось у корчмы, стоявшей напротив канцелярии среди деревьев. Немилосердная жара измучила всех, люди шли освежиться пивом. И корчма была переполнена, и под деревьями стояли мужики, разговаривая и наблюдая отсюда за канцелярией и за квартирой писаря в другой половине дома, где суматоха и беготня все усиливались.
Время от времени в окне появлялась жирная рожа супруги писаря и раздавался крик:
— Живей, Магда! Чтоб ты ноги себе поломала, рохля этакая!
Служанка ежеминутно вихрем проносилась по комнатам, и при этом стонали половицы и дребезжали стекла. Где-то громко кричал ребенок, за домом кудахтали испуганные куры, и сторож, запыхавшись, гонялся за цыплятами, разбежавшимися по дороге и полю.
— По всему видно, что начальника угощать будут, — заметил кто-то.
— Говорят, вчера писарь привез полную бричку бутылок.
— Налижутся опять, как в прошлом году!..
— Отчего им не пьянствовать — мало ли они с народа податей собирают, а ведь за ними следить некому, — сказал Матеуш, но вдруг кто-то закричал:
— Тише ты, стражники уже пришли!
— Подкрадываются, как волки, и не заметишь, когда и откуда!
Все встревоженно притихли, потому что стражники расселись около канцелярии, окруженные кучкой людей, среди которых были войт и мельник, а немного подальше слонялся кузнец, внимательно прислушиваясь ко всему, что говорилось.
— Ишь, мельник-то ластится к ним, как голодная собака!
— Раз стражники здесь, значит и начальник сейчас будет! — воскликнул Гжеля и подошел туда, где стояли Антек, Матеуш, Клемб и Стах Плошка.
Посовещавшись, они разбрелись между людей, объясняя им что-то, — должно быть, важное, потому что их слушали в сосредоточенном молчании, изредка с беспокойством поглядывали на стражников и все теснее сбивались в кучу.
Антек, прислонясь к углу корчмы, говорил коротко, веско и повелительно, а в другой группе, под деревьями, ораторствовал Матеуш, пересыпая свою речь шуточками, вызывавшими общий смех. В третьей, у кладбища, Гжеля говорил так мудрено, словно по книжке читал, и даже понять его трудно было.
Все трое убеждали мужиков не слушать начальника и тех, кто всегда с начальством заодно, и денег на школу не давать.
Их слушали внимательно, толпа вокруг них колыхалась, как лес под напором ветра. Ничего не говорили, только кивали головами, — ведь каждый понимал, что от новой школы проку не будет, только еще новые поборы, а это никому не улыбалось.
Мужиков охватило беспокойство, они переминались с ноги на ногу, покашливали, и никто не знал, как быть.
Конечно, Гжеля говорил умно, слова Антека доходили до самого сердца, но, с другой стороны, страшно было идти против начальства.
Оглядывались один на другого, раздумывали и все ждали, что решат богатеи, но мельник и самые богатые хозяева из других деревень держались особняком, стоя как будто с умыслом на виду у стражников и писаря.
Антек подошел к этой группе и начал уговаривать их, но мельник проворчал:
— У кого голова на плечах, тот сам знает, за что голос подавать.
И отвернулся к кузнецу, а тот всем поддакивал, но беспокойно шнырял в толпе, вынюхивая, к чему дело клонится. Он то уходил к писарю, то заговаривал с мельником, то угощал Гжелю табаком, а замыслы свои таил про себя, и до самого конца неизвестно было, на чьей он стороне.
Большинство склонялось к тому, чтобы голосовать против школы. Люди разбрелись по площади и, не обращая внимания на полуденный зной, толковали все оживленнее и смелее. Вдруг писарь крикнул из окна:
— Эй, подойдите-ка сюда кто-нибудь!
Никто не двинулся с места, словно и не слышали.
— Пусть кто-нибудь сбегает в усадьбу за рыбой, еще утром должны были прислать, а до сих пор не прислали. Только живее! — повелительно кричал писарь.
— Мы не затем пришли, чтобы на посылках у тебя быть, — раздался в толпе голос какого-то смельчака.
— Пускай сам бежит! Боится брюхо растрясти! — засмеялся другой.
Писарь выругался, а через минуту из дома через заднюю дверь вышел войт, прошмыгнул за корчму и побежал к усадьбе.
— Он детей у писаря уже перепеленал, так теперь немного проветрится.
— Скоро его заставят и ночной горшок выносить, — насмехались мужики.
— И что это помещика нашего не видать? — удивлялись некоторые, а кузнец с хитрой усмешкой заметил:
— Не дурак он, чтобы сюда показываться.
На него посмотрели вопросительно.
— Зачем ему ссориться с начальником? Ведь за школу он голосовать не станет, — знаете, сколько ему пришлось бы платить! Хитер!
— А ты-то, Михал, с нами или против нас? — припер его к стенке Матеуш.
Кузнец завертелся, как придавленный ногой червяк, и, буркнув что-то невнятное, стал проталкиваться к мельнику, который подошел к мужикам и громко, чтобы слышали другие, говорил старому Плошке:
— А я вам советую: постановите то, чего начальство хочет. Школа, хотя бы самая плохая, все же лучше, чем ничего. А такую, какой вы хотите, вам не разрешат. Что поделаешь, лбом стену не прошибешь! Не захотите их школу утвердить, так и без вашего согласия ее откроют.
— Если мы денег не дадим, на какие же деньги ее выстроят? — сказал кто-то в толпе.
— Дурень! Не дашь по доброй воле, так они и сами возьмут — продадут твою последнюю корову, да еще в острог попадешь за бунт! Понятно?.. Это вам не с помещиком воевать! — обратился он к липецким. — С начальником шутки плохи! Говорю вам: делайте, что прикажут, и Бога благодарите, что дешево отделаетесь.
Мельнику поддакивали те, кто был того же мнения, и старый Плошка после долгих размышлений неожиданно брякнул:
— Вы правильно говорите, а Рох только народ мутит и в беду нас введет.
Тут вышел вперед какой-то мужик из Пшиленка и сказал громко:
— Рох с панами заодно, вот он и подстрекает народ против властей.
На него закричали со всех сторон, но мужик не оробел и, когда вокруг стало потише, опять заговорил:
— А дураки ему помогают. Да, да! — он обвел толпу живыми, умными глазами. — Кому мои слова не по нутру, пусть выйдет сюда, я ему в глаза повторю, что он дурак! Не знаете разве, что всегда так было: паны бунтуют и народ подстрекают. Доведут его до беды, а как отвечать придется, — кто за все расплачивается? Как поставят вам казаков по деревням, по чьим спинам нагайки загуляют? Кто страдать будет? Кого в тюрьму потащат? Вас, мужиков! Паны за вас тогда не вступятся, нет: они от всего отрекутся, как Иуда, и будут начальство у себя в усадьбах угощать.
— Ясно, что им народ? Только на то и нужен, чтобы на его горбу сидеть.
— Если бы можно, они рады бы хоть завтра барщину вернуть! — раздались голоса.
— Гжеля говорит, — начал снова тот же мужик, — "пусть учат по-польски, а не хотят — так на школу ни гроша не дадим!" Что же, против властей пойдем? Это ведь работник только может крикнуть хозяину: "Не хочу работать, наплевать мне на тебя", да и удрать, и ничего ему за это не будет. А народ-то никуда не убежит, и за бунт ему достанется, потому что никто другой спину за него не подставит… Верьте мне, построить школу вам дешевле обойдется, чем перечить начальству. Правда, учат в этих школах не по-нашему, да ведь все равно русских из нас не сделают, потому что и говорить между собой и молиться будем только так, как матери нас учили… А напоследок я вам еще вот что скажу: давайте-ка, мужики, только за себя стоять! Господа меж собой дерутся, не наше это дело, пусть хоть загрызут друг друга! Все они нам такие братья, что чумы на них мало!
Мужики обступили его тесной толпой и орали на него, как на бешеную собаку. Напрасно мельник и другие пробовали его защищать. Сторонники Гжели уже и кулаками ему грозили, и дошло бы, пожалуй, и до чего-нибудь похуже, если бы старый Прычек не крикнул вдруг: