Еще он встретил Эллен, девушку из Барнарда, с вытянутой материнской фигурой и длинными черными волосами; она носила черные шерстяные платья и плакала, когда он увел ее в холодные кусты; плакала, когда вывел ее оттуда, и плакала всю дорогу до своей квартиры, когда родители уехали на выходные. Марвин сообщил с некоторой тревогой, что она все еще плакала, когда они вышли днем на солнечную зимнюю улицу. Он насладился любовью хорошей женщины и нашел ее сырой.
По нескольким причинам, отчасти связанным с войной, отчасти с упадком в середине учебного года, отчасти с отсутствием любви ко мне хорошей или плохой женщины, я подумывал о том, чтобы поступить в армию, не дожидаясь окончания занятий. Однажды, между прочим, я сказал об этом Марвину. Должно быть, он провел особенно сырой вечер с Эллен, потому что ответ его был краток и по существу: «Да!» Помню, музыкальный автомат на Уэст-Энде играл песню с такими словами: «Давай, отправляйся отсюда и денег давай привези…»
Это решало проблему прогулов, дискомфорта в колледже и отсутствия успехов с девушками, сулило приключения. Мы пойдем в армию вместе и станем героями вместе. Вместе мы и записались.
Перед тем как сообщить родителям о том, что он поступает в авиацию, Марвин пригласил меня на вечер к ним в Бруклин. Я ожидал скуки — родители, — но, к изумлению своему, ошибся. Мистер Шапиро оказался не нудным пухлым бруклинским адвокатом, а веселым мужчиной: он ходил по дому в капитанке, любил выпить, любил экзотическую еду и рыбную ловлю. У него был свой парусник. Он говорил о швертах и шкотах; я изучал латынь и французский и ничего не смыслил в яхтах. Лицо его продубили ветры пролива Лонг-Айленд. До сих пор я не встречал еврея-морехода. Миссис Шапиро была мягкая, ласковая женщина с маленьким миловидным детским лицом; она читала хорошие книги, слушала Бетховена и улыбалась шуткам мужа. Он упражнялся на турнике над кроватью в их комнате. Меня встретило оживленное семейство, вовсе не такое, какое я ожидал увидеть в этом большом, старомодном, загроможденном мебелью доме на лиственной бруклинской улице. Был еще один сын, моложе Марвина, — на него обращали мало внимания. Надеждой семьи явно был старший, и отец радовался его необузданности. Марвин куролесил, шнырял по жизни так, что тридцатилетнему от этого не поздоровилось бы; но в восемнадцать он был само очарование. Он получал удовольствие, а я искал Смысла. В нем был шик. Я восхищался издали чувственным роскошеством. Даже теперь, когда прижиматься к незнакомым девушкам в метро не кажется таким уж шиком, я храню память о живом юноше с выступающим кадыком, басовитым смехом и тощим телом, любимце родителей, позволявшем себе все удовольствия.
Марвин сказал им, что скоро мы идем на войну. За этим последовала дискуссия об азиатах, в ходе которой мы все согласились, что газеты довольно странно описывают, как отличить лицо японца — хитрое, желтое, тоталитарное — от китайского. Китайское лицо в те дни было открытым, улыбчивым, дружелюбным и демократическим. Отец Марвина над этим громко и заразительно смеялся. Он сказал, что объективные свидетельства очевидцев бывают иногда неточны. Ему нравилась предусмотрительность сына.
— Мы с Г-бертом идем в армию, — вдруг сказал Марвин. — Пора. Иначе все хорошие места займут.
Мать уронила ложку; ложка тихо зазвенела у нее под ногами. Безмолвные слезы. Отец хлопнул его по спине:
— Я так и знал. А что? Ты их в порошок сотрешь. Они сдадутся, как только о вас услышат.
В глазах его блеснула зависть. Младший брат смотрел на Марвина с обожанием. Слез матери они не замечали, пока Марвин не поцеловал ее в шею, — тогда она зарыдала в голос.
Вечером накануне отправки в лагерь Аптон мы пошли смотреть «На волосок от гибели» с Таллулой Банкхед[19]. Она вихлялась и нараспев читала стихи Джойса. Если бы она знала, что мы отправляемся умирать за родину, решили мы оба, то все равно осталась бы к нам совершенно безразличной. На другой день мы уехали, были раздеты догола и начали надевать на себя наши новые жизни.
Как с девушками, так и с войной. Удача как будто всегда выбирала Марвина. Быстрые рефлексы, острое зрение. Он стал тем, кем мы оба хотели быть, — летчиком-истребителем. Меня взяли в пехоту, а потом на курсы русского языка с туманной целью превратить в связного с нашим доблестным советским союзником. В паузах между муштрой, учением и раздражением мы, усердные русисты, продолжали реальную жизнь: пили, писали письма, бегали за девушками из USO[20]. Первые два предприятия большинству из нас удавались, третье — меньше. Я переписывался с Марвином, с Эллен и с мамой Марвина. Он был в Англии, летал над континентом. Я той зимой был в заснеженном сыром Мэриленде, совершал маневры в американском ландшафте — сараи, церкви, яблоневые сады — с русскими надписями на наших картах. По диким степям Мэриленда скитался, одетый, как волк, с компасом, полной выкладкой и новым словарем.
Мать Марвина писала, что скучает по нам и как было бы славно, если бы мы приезжали к ним в Бруклин по субботам, как раньше, есть рыбу. Ее муж проводил выходные на своей маленькой яхте, таская соленую рыбу из соленого моря. Кроме того, он ходил в гражданском патруле. Она тревожилась за сына и хотела, чтобы я ее успокаивал.
Эллен писала, что безумно любит Марвина, а он пишет недостаточно часто. Поэтому она хотела получать письма от меня, коль скоро я его лучший друг.
Марвин писал, что английские девушки странноватые, но охотно идут навстречу. Теперь он был первым лейтенантом, и с серебряными полосками и прочим ему не хочется заниматься этим стоя, в переулках Пиккадилли. Поэтому он нашел девушек, которые согласны приводить его к себе домой. Они любят шоколад и любят порезвиться с ним, когда падают бомбы и воют сирены.
Это запомнилось мне особенно, поскольку возвращает меня к той поре, когда мастерство, позиция и удобный случай считались важнейшими факторами в любви. Все они были техническими и обсуждались между мужчинами. Марвин получал свое вознаграждение и как пилот, и как мужчина. Он мог мечтать о девушке в широкой юбке, о цветущем луге под солнцем и при этом восхищаться техникой жены пакистанского полковника (не то английского, служащего в Индии).
Бедная мать, чей невинный мальчик исполнял ритуалы убийства и сладострастия.
Бедная Эллен, воображавшая, что он тоскует о ней, нуждается в ней.
Бедный я, ползавший по-русски в сугробах и слякоти зимнего Мэриленда. Наши офицеры были фронтовым браком — настолько бездарными на войне, что их отослали домой — обучать будущих офицеров разведки.
Единственным, кого не стоило жалеть, кажется, был сам Марвин — прыщи его подсыхали под действием адреналина, копились боевые вылеты, медали и жены наших союзников. Его произвели в капитаны. Мальчик, не терявшийся в кустах Риверсайд-Драйв, не терялся и в небе с кургузыми немецкими истребителями. Эллен, его мать и я были его аудиторией, а фоном, задником — ужас, разрушения, пожары и взрывы, бренди и смачные анекдоты. Из нашего далека лицо его виделось в резком свете — ангельским, с бесовской улыбкой.
Как-то зимним вечером моя группа вернулась в лагерь Ритчи — учебный лагерь разведчиков в Мэриленде — после почти недельной условной войны в болотах и садах. Мы заблудились и замерзли, нас обстреливали и испытывали; мы вели странную войну среди мэрилендских горцев, с которыми нам запретили разговаривать по-английски. Мы обросли щетиной, мы тряслись от возбуждающих таблеток, от нас плохо пахло. Задание было провалено, потому что наш командир, повинный в небольшой катастрофе под Анцио, по-прежнему верил, что угадывает направление лучше компаса. Он знает дорогу — а компас способен думать? В результате мы три дня блуждали по колючим сосновым вырубкам. У меня было такое чувство, будто уши мне набили льдом. Мы, по обыкновению, злились на офицеров. Они стали реальным врагом. Пытаясь согреться, мы стояли вокруг печки в длинных защитных шинелях, от которых несло палеными перьями, хлебали кофе из котелков и читали накопившуюся почту. Наш командир ушел, надувшись, потому что север оказался не там, где был в алабамской национальной гвардии. Я принялся надрывать конверты из моей маленькой кипы.
19
Таллула Банкхед (1903–1968) — американская актриса, играла и в Англии. Отличалась эксцентрическим поведением как в жизни, так и на сцене. Роль Сабины в пьесе Торнтона Уайлдера «На волосок от гибели» — одна из ее коронных ролей.