Как муж не понимает, что после такого ни о каких мезузах не может быть и речи?
— Ссориться так тяжело, — говорит муж. Кладет руки мне на плечи, прижимается лбом к моему лбу. — И ты меня понимаешь. Я знаю: ты меня понимаешь.
— Понимаю, ну конечно же понимаю. — Я прибегаю к приему миссис Купер и, хоть мы и стоим впритык друг к другу, отворачиваюсь. — Но именно этот символ…
— Ну вот, для тебя все это — лишь символы. — Муж сбрасывает руки с моих плеч. — Ты слишком мало знаешь, чтобы их отвергать.
Я не вправе о них судить — вот что, чувствую я, он хочет сказать. Ведь их никчемность не только не сожгла меня, но даже не опалила. А его опалила, и тем не менее я более ожесточена, чем он.
— Кроме того, — впопыхах я прибегаю к практическим соображениям, — мезуза ужасно некрасивая. Такая кошмарная жестянка, я помню, была прибита на двери бабушкиной комнаты. Я ухлопала три недели на поиски светильника для прихожей. Так неужели я потерплю такое уродство на своей двери?
Моя жалкая атака, как я понимаю, лишь закрепляет мое поражение, потому что муж начинает рассуждать вполне резонно:
— Это дело другое. Об эстетике спорить не стану. Какая она там будет снаружи, роли не играет. Я подыщу что-нибудь попривлекательнее.
Назавтра муж приносит домой мезузу восточной работы. Узкий зеленый прямоугольник, выложенный мозаикой и окованный медью, в два раза больше обычной мезузы. На мой взгляд, в ней нет ничего еврейского. На мой взгляд, это просто непривычного вида штучка из зеленой эмали и меди.
— Не нравится она мне, — говорю я. — Ты уж извини.
— Признайся, она тебе не нравится только в идее. — Муж улыбается. — Ее вид, по крайней мере, не вызывает у тебя отторжения?
— На вид она вполне приемлемая, — признаю я.
— Значит, первый шаг сделан.
Я вижу, что перед обедом он прячет мезузу в ящик комода, — и с души у меня сваливается камень.
Назавтра миссис Купер, едва переступив порог, спрашивает:
— Что это у вас на двери?
Я выхожу за дверь, и поначалу мне кажется, что высоко на притолоке, невзирая на зимнее время, угнездился богомол. Приглядываюсь и вижу — она.
— А это… — говорю я. — Это… — И понимаю: не могу я объяснить, что такое мезуза, человеку, который в жизни о ней не слышал.
Пока миссис Купер переодевается, я трогаю мезузу, проверяю — не отвалится ли она. Но нет, муж прочно приладил ее к металлической дверной раме.
В Страстную пятницу в конторе мужа короткий день. Я спрашиваю миссис Купер, не хочет ли и она уйти домой пораньше, но нет, она говорит, что ее муж придет домой до нее и обо всем позаботится. У меня такое впечатление, что ей предпочтительнее остаться у нас.
Муж приходит рано, его приход нарушает ритм предпраздничных приготовлений. Я целую его, принимаю у него шляпу.
— Нехорошо ты поступил, — говорю я врастяжку и с ухмылкой. Врастяжку, чтобы показать: не очень-то меня это и задело, а с ухмылкой, чтобы видел: я проглочу это как гадкое лекарство. Он сделал, что хотел, а я скажу, что хочу, — только и всего. Скажу с юмором и не без подначки, как, собственно, и должно между мужем и женой. В ответ он подденет меня и усмехнется, а когда миссис Купер уйдет, мы тихо-мирно пообедаем. Будем перескакивать с одной темы на другую, больных мест касаться не будем, будем обкладывать их словами, так что, начни они кровоточить, их будут окутывать повязки, сотканные из наших слов. Сотки достаточно таких повязок — и ничего никогда не разобьется, говорю я. И свою последнюю фразу я тоже заготавливаю загодя: чтобы знать, когда остановиться.
— Когда на двери перед домом цвела той весною мезуза[23], — так я скажу ему сегодня. И тут, надо полагать, мы оба рассмеемся.
Как прошел его день? Та же контора, те же полчаса езды туда, полчаса обратно, тот же обед с теми же приятелями… Мысль его при этом шла совсем другим путем.
— Неужели для тебя ничто не имеет значения? — Он проходит мимо меня в спальню.
Я иду за ним с повязкой наготове, но она выпадает у меня из рук.
— Если хочешь знать, другая женщина сорвала бы мезузу без долгих разговоров. — Я перехожу — вот уж чего никак от себя не ожидала — на крик.
Он ничего не отвечает.
— А я и пальцем к ней не прикоснулась. Я и всего-то хотела сказать, что я об этом думаю.
Он ничего не отвечает.
— Я тоже здесь живу. Это и моя дверь тоже.
Он ничего не отвечает.
— И мне она не нравится!
В кухне что-то разбивается. Мы, оба, вскидываем головы. Муж первый понимает, в чем дело.
— Миссис Купер разбила бутылку.
Он обнимает меня и говорит:
— Давай не будем ссориться из-за двери. Давай не будем ссориться ни из-за чего, и в особенности из-за входа в наш дом.
Я утыкаюсь лицом ему в галстук. И зачем только я так развоевалась из-за мезузы? Да пусть хоть десять мезуз прикрепит к двери, думаю я, лишь бы ничего не разбить.
А потом корю себя. Складываю журналы в гостиной стопкой — один к одному, чтобы не ходить ни в спальню, ни в кухню. Только женщина, думаю я, получает радость, уступая. Каким был бы мир, если бы женщины не прекращали спор вовремя? Но нет, их удел уступать — и от того получать радость. Как бы то ни было, я не намерена отбирать то, что отдала, и в результате потерять то, что отвоевала.
Я не забываю, что на кухне миссис Купер подогревает молочную смесь, а дочка спит и во сне не ощущает, что ее родители ссорятся — впервые после ее рождения. «Что нужно вам сказать?» — так, думается, я скажу моей дочери — фраза миссис Купер сама собой приходит на ум.
Я подхожу к кухонной двери — посмотреть на миссис Купер. На ее лице написано: я оглохла и онемела. Почти все бутылочки уже налиты.
Миссис Купер одевается и перед уходом заглядывает в гостиную:
— Я пожелаю вам доброй ночи.
— Надеюсь, вы и ваша семья хорошо проведете Пасху. — Я улыбаюсь миссис Купер.
И знаю заранее — миссис Купер спросит:
— Что нужно вам сказать?
На этот раз она спрашивает всерьез, и на этот раз к нам присоединяется мой муж — он нас слышал, — чтобы рассказать миссис Купер про Пейсах и его историю. Он излагает традиционную версию: в ней о Моше говорится мало — для евреев предощущение трагедии народа изначально важнее трагедии одного человека.
Когда муж уходит, миссис Купер берет четыре конфеты из вазочки на столе, поднимает руку, показывая мне, что взяла, и кладет конфеты в сумку.
— Надеюсь, у вас все будет хорошо, — говорит она.
— Конечно, конечно, — говорю я, не отрывая взгляда от стопки журналов. — Вы мне так помогли сегодня. Я так много успела сделать. Благодарю вас.
Она стоит как вкопанная.
— Я не буду жить так все дни моей жизни. — Крик души выражен с ошеломляющей силой.
Я отрываю глаза от журналов, смотрю на нее в упор. Не буду жить так — как так? Как иммигрантка с Ямайки без прислуги? Как жена, которая никогда не ездит отдыхать? Как нянька? Как женщина, которая всегда уступает? Все, чего, надо полагать, миссис Купер не хочет, смешавшись в кучу, молниеносно проносится у меня в голове.
— Я найду себе церковь, — говорит она и отворачивается.
А я думаю, каких только характеристик Бога мне не довелось услышать за жизнь: Он и ревнитель, и каратель, и любовь, и учитель, и долготерпеливый, и многомилостивый, Он и скорбит, и умер, и спит.
Мы с миссис Купер желаем друг другу хорошо провести праздники.
Синтия Озик
Мужская сила
Пер. Е. Суриц
Вот вы не помните Эдмунда Сада, ну конечно, молоды еще, а я с ним познакомился, когда он вовсе был Илья Садер, в бриджах, только-только с парохода из Ливерпуля. Да-с, чтоб помнить Эдмунда Сада, моим компатриотом надо быть, то есть я что хочу сказать — надо быть столетним. Человек, которому стукнуло сто шесть, всегда изолирован на умозрительной, можно сказать, Эльбе, притом на Эльбе, где Наполеоном и не пахнет, где след Наполеона так давно простыл, что трудновато себе представить даже, какую роль сыграл Наполеон, не говоря уже о его славе. Сурова и пуста страна изгнания, и жители ее (или, как нас, на нашем одиннадцатом десятке, точней бы называть — выживатели) до того редки, до того увечны, до того нетверды в недавней хронологии и не в ладах с вашими понятиями о великом, что нас и впрямь заносит, да, несет к отдельной, особой психике, ну и, по логике вещей, и флаг нам в руки. И ведь не то чтоб мы от вас отъединились, ну что вы, это вы сами от нас отпали — с вашими луноходами, монолесками для рыбной ловли, булочками из водорослей, с вашим этим новым правописанием, которое никак не вытекает из происхождения слов, — и, все это прикинув, я даже, между прочим, не рассчитываю, что вы поверите в реальность той эпохи, когда простой, довольно темный человек мог достичь известности, какой у вас-то пользуются только негодяи, экспортирующие человеческие зародыши в пластиковых пакетах. Вот что, наверно, всего печальней для меня и для моих земляков по стране препрепрестарелых: ваш полнейший отрыв от нашей славы, от наших великих.
23
Перифраз первой строки хрестоматийного стихотворения Уолта Уитмена (1819–1892) — «Когда во дворе перед домом цвела той весною сирень», посвященного памяти Авраама Линкольна.