До закрытия оставалось совсем немного. Всего полчаса. Но он не мог ждать. Ему нужно было успеть в шуль до заката. Там его ждет миньян[46]. Придется им закрываться без него. Целый год… Если не удастся продать магазин, ему целый год придется уходить из магазина до заката. Придется доверять им закрывать магазин. Только кому доверять? — подумал он. Нашему Ромео Арнольду? Шерли? Полоумному шварцу? Нет, тут может справиться только Фрэнк. Как он мог его уволить? Гриншпан поискал Фрэнка. Тот беседовал у кассы с Шерли. Надо пойти и поговорить с ним. Ну какая ему разница? Так пришлось бы всех увольнять. Все равно придется, рано или поздно придется уволить всех, кто на него работает. И жильцов придется вышвырнуть, даже старых, и наконец тех, кто арендует у него магазин. Так и придется увольнять и выгонять, пока никого не останется. Какая разница — одним больше, одним меньше.
— Фрэнк, — сказал он, — забудь о нашем разговоре.
Фрэнк недоверчиво посмотрел на него.
— Все в порядке, — успокоил его Гриншпан и, взяв под локоть, отвел в сторонку. — Слушай, — сказал он, — мы оба были не в себе. Я тебе много чего наговорил, но я вовсе так не думаю.
Фрэнк по-прежнему смотрел на него, но ничего не говорил.
— Само собой, Джейк, — сказал он наконец. — Я на тебя зла не держу. — Он протянул Гриншпану руку.
Гриншпан нехотя ее пожал.
— Да-да… — сказал он. — Фрэнк, сделай одолжение, — попросил он, — закрой за меня магазин. Мне нужно идти в шуль на миньян.
— Ясно, Джейк.
Гриншпан пошел переодеться. Вымыл лицо и руки, причесался. Аккуратно снял рабочую одежду, надел рубашку, пиджак, повязал галстук. И вернулся в магазин.
Он уже собирался уходить, когда увидел, что снова пришла миссис Фримкин. Все в порядке, сказал он себе, она может быть хорошей клиенткой. Ему нужны были старые клиенты. Они, конечно, иногда до белого каления доводят, но уж если покупают, то покупают. Она взяла тележку и покатила ее по проходу. Она торопливо, будто очень спешила, складывала товары в тележку. Даже на цены не глядела. Вот так и надо покупать, подумал он. Одно удовольствие на нее посмотреть. Из контейнера с замороженными продуктами она взяла штук шесть пакетов. Среди пирамид с консервами выбрала банки побольше. За несколько минут ее тележка наполнилась доверху. Вот это покупка так покупка, подумал Гриншпан. Дальше она двинулась к полкам с хлебом. Взяла упаковку белого, оглянулась, не следит ли кто, и, согнувшись пополам, прижала упаковку к груди, как футбольный мяч. Когда она выпрямилась, Гриншпан увидел, что она стряхивает с платья крошки и кладет порванный пакет с хлебом в тележку.
Она подошла к прилавку, где стоял Гриншпан, и выгрузила покупки, чтобы Шерли все посчитала. Истерзанный пакет с хлебом достала в последнюю очередь. Шерли быстро пробивала цены. Когда она потянулась за хлебом, миссис Фримкин ее остановила.
— Погодите-ка, — сказала она. — Сколько вы возьмете с меня за хлеб? Пакет порван. Отдайте мне его за десять центов.
Шерли обернулась к Гриншпану.
— Вон! — сказал он. — Пошла вон, гадина! Чтоб ноги твоей тут не было. Воровка! — завопил он. — Воровка!
Тут же прибежал Фрэнк:
— Что такое, Джейк? Что случилось?
— Вот она… Вот эта! Пройдоха! Она сама разорвала пакет, я все видел.
Женщина с вызовом вскинула голову.
— Я не намерена вас выслушивать, — сказала она. — Я вам этого так не спущу. Вы сумасшедший! Я не позволю себя оскорблять.
— Убирайтесь вон, — орал Гриншпан, — пока я вас за решетку не отправил.
Женщина отступила на шаг, а когда он ринулся на нее, развернулась и бросилась прочь из магазина.
— Джейк… — Фрэнк положил Гриншпану на плечо руку. — Она много всего набрала. И хотела выгадать несколько центов. Что ты тут устроил? Давай я догоню ее и извинюсь.
— Вот что, — сказал Гриншпан, — если она еще раз здесь появится, тут же сообщайте мне. Мне плевать, как это выглядит со стороны. Я желаю знать, когда она придет. Она мне заплатит за этот хлеб.
— Джейк! — сказал Фрэнк.
— Я это серьезно, — сказал Гриншпан.
— Джейк, это какие-то десять центов.
— Мои десять центов. Хватит об этом. Мне надо в шуль.
Он махнул рукой и вышел на улицу. Солнце уже садилось. Он заторопился. Нужно было успеть до захода.
Ночью Гриншпану впервые приснился этот сон.
Он был в синагоге, пришел молиться о сыне. Вокруг него были старики — весь миньян — с бледными морщинистыми лицами. Он знал их с юности. Они уже тогда были старыми. Один старик стоял у окна и наблюдал за солнцем. Все должно было начаться по его сигналу. Всегда где-то есть место, где витают молитвы, подумал он, место, где солнце только что взошло или зашло, и он надеялся, что всегда есть миньян, который следит за ходом солнца, и молитвы несутся вслед ослепительной Господней птице, возносятся ввысь на рассвете или в сумерках — всегда и везде. Он знал, что старики никогда не покидают шуль. И это не дает им умереть. Они даже не едят, но в комнате держится кисловатый запах мочи. Правильно, подумал Гриншпан, будьте в шуле. Так надо. Подлецов обходите стороной. Их забота — только Господь. Забота та еще, подумал Гриншпан. Старик у окна дал сигнал — они начали молиться за сына Гриншпана, их дребезжащим голосам с трудом давался замысловатый напев молитв. Раввин взглянул на Гриншпана, и тот, вслед за стариками, стал раскачиваться взад-вперед. Он пытался качаться быстрее, чем они. Я моложе, думал он. Когда же темп стал столь быстрым, что он боялся — еще немного, и его станет мутить, раввин одобрительно улыбнулся ему. Старик у окна крикнул, что солнце близится к закату и Гриншпану пора начинать.
Он смотрел на странные жирные буквы в молитвеннике.
— Давай же, — сказал раввин, — думай о Гарольде и обращайся к Богу.
Он пытался думать о сыне, но вспоминал только малыша, стоящего в кроватке. Картинка была ненастоящая — как на фотографии. Остальные поняли, о чем он думает, и нахмурились.
— Давай же, — сказал раввин.
Тогда он представил мальчика на велосипеде — таким он увидел его однажды под вечер, выглянув из окна: тот катил по серому тротуару и шлепал себя рукой по боку, словно подгонял лошадь. Присутствующих это не удовлетворило.
Он пробовал вспомнить, каким сын был постарше, но ничего не получалось.
Раввин сказал:
— Гриншпан, прошу тебя, солнце уже почти закатилось. Ты теряешь время. Давай скорее.
Хорошо, подумал Гриншпан. Хорошо. Дайте только сосредоточиться. Остальные прекратили петь.
В отчаянии он подумал про магазин. Вспомнил про женщину с кофе, невероятно старую, старше тех, кто молился с ним, вспомнил ее дурацкий рыжий парик, безумно дрожащую голову, которую не могли согреть ни тяжесть, ни искусственный пламень густых рыжих волос.
Раввин усмехнулся.
Он подумал о шварце, представил, как тот мечется в кошмарном сне на старом топчане, на голом сыром тюфяке. Он увидел, как тот, сгорбившись, несет сочащуюся кровью тушу Арнольду.
Все остальные по-прежнему улыбались, но раввин начал терять терпение. Он подумал об Арнольде, но видел, казалось, не своими, а красными, дикими глазами шварца, как Арнольд рубит топором свежую тушу.
Он видел приятелей в ресторане. Нытики, не ведающие надежды, и хохмачи, не ведающие отчаяния. Каждый со своим жалким осколком жизни, каждый упорно протягивает лишь половину того, что можно дать.
Он увидел мошенников с их десятками и ворованными монетками, с их обеденными страстишками и надорванными пакетами.
Ну, хорошо, подумал Гриншпан. Он увидел Шерли в одном лифчике. Был вечер, магазин был закрыт. Она лежала с Арнольдом на колоде для рубки мяса.
— Мальчик, — сказал, потеряв терпение, раввин. — Мальчик!
Он сосредоточился, а все стояли и молча ждали. Не сразу, с трудом, но он сумел что-то разглядеть. Лицо Гарольда в гробу, с тем выражением, что было в момент смерти, до того, как им занялись гробовщики. Он видел лицо совершенно отчетливо. Мягкое, опухшее от горя; на губах — презрительная усмешка. Это был Гарольд, двадцати трех лет, ни жены, ни работы, Гарольд, который, даже умирая, не лишился ничего и оставил мир, еще не начав жизнь.
46
Собрание не менее десяти взрослых евреев, которое требуется при прочтении особо важных молитв.