К Семенову она, конечно, не пойдет. Не хватало такого унижения.
Лучше попробовать с коммерсантами потолковать. Пригласить на коктейль (бр-р, придется снова пить) директоров рынков и супермаркетов, пожаловаться на жизнь, пообещать… Черт, что же им пообещать? Хвалебные статьи в «Городской газете»? Можно. Но этим сейчас никого не удивишь. Они сами себе заказывают в прессе такие дифирамбы, что ей и не снилось. Ага. Есть идея! На открытии обновленного, отремонтированного музея, на виду собравшейся публики и под прицелами видеокамер все эти VIPы: Сулейманов, Гаджибеков, Гурко и Солодовников – разрежут атласную ленту и пожелают городу процветания и долгих лет. Надо попробовать.
Вечером Татьяна Михайловна на такси добралась до дома, в котором жила ее мать Тамара Федоровна Кармашева.
– Проходи, будем чай пить, – сказала Тамара Федоровна, вглядываясь в уставшее, осунувшееся лицо Татьяны.
К приходу дочери она напекла ее любимых слоек и ватрушек с творогом. Татьяна, помыв руки, с удовольствием уселась в кресло, вытянула свои длинные ноги и расслабленно раскинула на подлокотниках руки.
– Ох и вымотал нас Гаврилыч своей идиотской скрупулезностью! Пока из каждого клещами не вырвал клятву надлежаще подготовиться к зиме, не отпустил. Но это еще ничего. Главное-то, все сидели как болваны и слушали их бесконечный диалог с Гордиенко о поставках топлива в отдаленные районы области. Как будто это нельзя обсудить в рабочем порядке.
– Это как же ты должна к зиме по-особому готовиться? – поинтересовалась Тамара Федоровна, наливая свежезаваренный чай в фарфоровые чашки.
– Я должна, по мнению Гаврилыча, осмотреть каждую батарею на предмет трещин и возможной протечки, а также проверить котельные, которые автономно обогревают наши музеи, на предмет исправности газовых котлов.
– Господи, так разве ты в этом что-нибудь понимаешь? – всерьез восприняла полушутливые слова дочери пожилая женщина.
– Ладно, мамуль, выброси это из головы. Давай пить чай. Я, кажется, съем сейчас все эти ватрушки вместе с тарелкой. Давно ты не баловала меня своей выпечкой.
Напившись чаю и съев пару ватрушек – остальные пообещала матери унести с собой, – Татьяна сказала:
– Сейчас на лестнице Сундикова встретила. На ногах еле держится, но раскланялся чуть ли не по-мушкетерски.
– Ох уж этот Сундиков! Представляешь, на той неделе в любви признался.
– Тебе?
– Ну да. Давно, говорит, Томочка, тебя люблю, но вот открыться боялся. Раньше все хотел предложение сделать, а теперь нечего предложить, кроме «разбитого сердца».
– Так и сказал?
– А ты не посмеивайся. Он ведь в молодости красавец был.
– Да помню я его…
– Так ведь я о ранней молодости говорю. Когда ему двадцать с небольшим было. А ты что можешь вспомнить? Сорок – сорок пять? Он уж пил вовсю в эти годы. Слабый он, бесхарактерный, хоть и талантливый человек. Я ведь рассказывала тебе, что он на международном конкурсе диплом получил?
– Рассказывала, конечно.
– Ну вот. А недавно инструмент свой продал.
– Рояль?
– По-моему, по дешевке совсем. Облапошили его, беднягу. – Тамара Федоровна горестно покачала головой, а потом вдруг усмехнулась: – Меня вчера Софья Львовна насмешила. Рассказала, как ее пуделек в обморок упал из-за Сундикова.
– Как это?
– Они с прогулки вернулись. Пока Софья Львовна отпирала все замки, Сундиков из своей квартиры вышел. С полной авоськой бутылок. Генри и давай на него лаять. Собаки пьяных-то не любят. Да, видно, слишком близко подошел к его двери. А оттуда такими миазмами пахнуло, что собачонка не вынесла и упала кверху лапками.
Татьяна посмеялась над рассказом матери, а потом спросила:
– О чем ты хотела посоветоваться? Тамара Федоровна помолчала, собираясь с мыслями, откашлялась и начала волновавший ее разговор:
– Пришло письмо от брата, твоего дяди Паши. Пишет, что надо что-то решать насчет родительского дома.
– Это какого? Того деревянного? Неужели он до сих пор стоит?
– А куда ж ему деться? Стоит на месте. Никуда не переехал. Павел-то после смерти Маруси к сыну перебрался, к Виталию. Живет теперь в каменном коттедже со всеми удобствами, а старый дом пустует. Постояльцев не пустили, мол, сожгут, чего доброго, а ведь это ж память о родителях наших, твоих дедушке с бабушкой. Папа ставил его еще до войны, в тридцатых. Считай, дому этому семьдесят годков. Но крепкий, ни одно бревнышко не сгнило. Из лиственницы он. Значит, вечный.
– Ну уж. Вечного ничего не бывает.
– А вот посмотришь: коттеджи эти развалятся, а наш дом будет стоять.
– Ну хорошо. Так что я-то могу посоветовать? Может, продать?
– Жалко. Ведь родными руками срублен. Сколько в нем всего пережито! И война, и рождение, и смерть родных…
– Не знаю, мама, что и сказать. А может, тебе съездить, поговорить с дядей Пашей на месте?
– А на кого дачу оставлю? Клубника поспевает, огурцы скоро пойдут. Я ведь как перееду туда, так и останусь до сентября. Чего мне туда-сюда в город мотаться? Я думаю, что лучше тебе бы в Кармаши съездить, как-то решить этот вопрос. А?
Татьяна поняла, что мать давно все решила, а «совет» лишь для отвода глаз придумала. Она усмехнулась, но вслух сказала:
– Вообще-то я полтора года в отпуске не была. Подам-ка я завтра заявление. Пусть только Гаврилыч попробует отказать. Так и быть, смотаюсь в твои ненаглядные Кармаши на денек-другой, а потом махну куда-нибудь в Италию. Как думаешь?
– Давно пора. Может, познакомишься с каким-никаким мужчиной…
– Лучше одной жить, чем с «никаким» мужиком маяться.
– Охо-хо, горе ты мое луковое! И что же тебе так не везет? И умная, и внешностью Бог не обидел…
– Мама! Прекрати! А то еще месяц не приеду.
– Ладно, ладно. Я завтра на дачу с утра. А ты, как вернешься с Кармашей, сразу ко мне. Я тебя свежей клубникой со сливками откормлю. Чтоб ушла эта бледность со щек да синева под глазами. Ведь совсем исхудала, извелась на своей работе.
– Ой, мамуля, тебя послушать, так в гроб краше кладут.
– Тьфу на твой язык! Чего плетешь? Тамара Федоровна перекрестилась, шепча какую-то молитву, затем сходила на кухню за фольгой и завернула в нее дюжину ватрушек дочери «на дорожку».
Татьяна вышла из поезда на перрон небольшой станции и огляделась. Она не была здесь двадцать лет. Но кажется, на станции ничего не изменилось. То же небольшое здание вокзала, тот же мост через железнодорожные пути, те же женщины, торгующие земляникой и цветами. Она перешла по мосту на другую сторону и села в автобус до Кармашей. Устроившись на заднее сиденье, она всю дорогу смотрела в окно и радовалась приволью здешних мест. У самого горизонта прятался в сизом мареве огромный лесной массив. От него и до дороги широко, насколько хватало взгляда, раскинулись поля, луга и небольшие перелески. Среди них темно-серой змейкой вилась река с берегами, поросшими серебристыми ивами. В двух-трех местах виднелись постройки ферм и полевых станов, а над всей этой ширью бархатно синел небесный купол.
Женщины – их в автобусе было большинство – говорили о детях, внуках, ценах на сахар и муку, жаловались на мизерную пенсию, которую, как ни крои, ни на что не хватает.
Впереди, лицом к Татьяне, сидела молодая женщина, не старше двадцати пяти лет, и придерживала правой рукой связки новеньких учебников, лежащих рядом на сиденье. «Наверное, учительница», – подумала Татьяна, отметив красоту ее русой косы, заплетенной не туго, а свободно, и кокетливо перекинутой через плечо на грудь. Но тут же ее мысли перескочили на другое. Автобус въехал в село, окраины которого были сплошь застроены современными коттеджами. «Надо же! И не узнать Кармаши! Это ж сколько воды утекло с тех пор, как я двадцатилетней студенткой приезжала погостить к родственникам? Прожила здесь месяц, а впечатлений набралось на целый год. И корову научилась доить, и на сенокосе побывала, и…»
Ее вдруг окатила горячая волна стыда. Как же она могла забыть такое? А ведь ей придется встретиться с ним, разговаривать, в глаза смотреть.
Господи! Зачем мы так ошибаемся в молодости, нелепо, бездумно, порой непоправимо? Или это не мы, то есть не наши ум и душа, а наше созревшее тело, его желания, властно управляющие нами вопреки здравому смыслу и воспитанию?