Зря. После армии Иван умел больше, чем показывал, хотя и меньше тех же Коляуса и Даброго – оба реально дрались с противником, а не сидели за рулем броневика. Реальный бой – не спарринг в спортзале, в бою другой настрой и другие приоритеты.
Одно движение выскочившего из кабины Ивана – и топор выпал из переломленной руки деда. Ивана увезли в райцентр. Сначала его поместили в камеру предварительного заключения с деревянным настилом для сна, умывальником, дыркой туалета и стенами, покрытыми корявой «шубой» из раствора, чтобы сидельцы ничего не писали. После жуткой ночевки и не менее жуткого утра с раскалывающейся головой и терзающей совестью Ивана перевезли в следственный изолятор. СИЗО – та же тюрьма, но не для осужденных, а для подследственных. Те же камеры, те же порядки, и называют ее сидельцы так же. После прохода по перегороженным решетками коридорам Ивана втолкнули в одну из камер. Стальная дверь захлопнулась за спиной, многократный проворот ключей и лязг наружных запоров разделили жизнь на до и после. Спиртное и глупость остались в прошлом, а каким будет будущее и будет ли оно, зависело от настоящего.
Камера представляла собой большую светлую комнату, люди заполняли ее почти как шпроты консервную банку, тоже в два яруса. Свет давало не закрытое решеткой оконце под потолком, а пылавшие во всю мощь, несмотря на день, яркие лампы. Громко играло радио. Запах заставил вспомнить тренировки по работе с химическими боеприпасами. Темно-зеленые стены практически не имели свободных поверхностей, место на них, кроме торцов двухэтажных нар, похожих на сочлененные строительные леса, занимали крючки-вешалки с верхней одеждой, полочки, дверь с глазком и окошечком, отгороженный самодельной занавеской дырообразный туалет и стальная раковина умывальника.
Из-за стола под окном и с этажей стальных нар на Ивана уставились десятки глаз. В камере размером двадцать квадратных метров находилось не меньше тридцати человек. Кто-то был в одних трусах, кто-то в спортивных «трениках». Кто-то носил футболки, но большинство лишние предметы игнорировало.
Накачанное тело Ивана и, особенно, тельняшка с голубыми полосками подсказали собравшимся, надо ли связываться с новичком по мелочам. Сидельцы приняли Ивана добродушно, рассказ про случившееся и про армию, из-за которой отработанный прием сработал как бы сам собой, вызвали уважение. Местный авторитет Вано, медлительный грузин лет тридцати пяти, хотел взять Ивана (почти тезка, понимаешь!) в «семейку» блатных. Там обрадовались новому бойцу, но Иван испортил чужие планы. Он настоятельно уверял, что попал сюда случайно, на воле жил честно и дальше собирается жить так же. «Честно» в понятии уголовников – как лох. После «собеседования» Ивану указали на кровать-«шконку» посередине между окном и туалетом, там располагались «индивидуалы» и «мужики» (по уголовной масти), категории в криминальном мире неуважаемые.
– Зря ты при всех настаивал на своей «честности», – с горечью шепнул Вано Ивану, когда выдалась возможность. – Мог бы жить как король, теперь отышачишь за себя и «за дядю».
– Я не хочу жить как блатной. Я мужик и горжусь этим.
Вано скривился.
– Да-арагой, – протянул он с кавказским акцентом, – так говорить нельзя. Ты молодой, тебе еще жить и жить, а от сумы и тюрьмы, сам знаешь, не зарекаются. Ты мне нравишься, но сам все испортил, останешься в «мужиках».
Постель состояла из хлипкого матраса поверх трубчатых нар, не менее хлипкой подушки и двух кусков простыни. Простыни выдавались уже в таком виде, их делили пополам для увеличения отчетного количества. Десятки обитателей «хаты», как здесь называли камеру, работали естественными обогревателями, от их дыхания создавалась влажность, сравнимая с парилкой русской бани – постоянно тек пот, кожа чесалась, хотелось раздеться догола, отчего многие ходили именно и только в трусах.
Обитатели «хаты» делились на «семьи» по масти или интересам, и к тем, кто скучковался по интересам, остальные относились по нижней масти сложившейся «семьи». В местной табели о рангах последней мастью после «мужиков» шли «опущенные» – неприкасаемые в прямом смысле слова. Здесь такой был один, по кличке Натуля. У Натули ничего нельзя брать из рук напрямую, следовало сначала положить на шконку. Натуля питался не за общим столом, куда не имел права подходить, а у себя под шконкой, отвечал за уборку туалета и стирку трусов для блатных, а при построении, выводе из камеры и в душевой держался отдельно. Натуля всегда ходил в майке, и только в душевой Иван увидел у него на животе резаную рану в виде трех знакомых букв. Большие «П», «О», «Л». Вот бы капитану Стольскому показать, порадовать.