Вот у него был какой надо! Да еще свежий, незатупленный...
– Вынь, – Колупай, посмеиваясь, кивнул на свой ножичек.
Рукоятки у таких ножей ведь нет. Уцепиться не за что.
Я тянул его, тянул – еле вытянул.
– Понял, как надо?
Колупай отошел на те же десять шагов и стал кидать свой ножичек в тополиную шкуру.
Тополь тупо вздрагивал от каждого удара. С него даже начали облетать прошлогодние сережки.
Бамс. Бамс. Бамс.
– Учись, студент, пока я жив, – лениво сказал Колупай. И дал мне попробовать. Вот чем надо тренироваться!
Я взялся за трамвайный ножичек с опаской и восхищением. Сильная, конечно, вещь. Длинная узкая рыба. Маленькое хищное острие. Вес что надо. Черная граненая сталь.
Я кинул. Колупаевский ножичек лениво воткнулся, подумал и рухнул вниз.
– Не умеешь... Смотри.
Он поднял его с земли, подбросил на ладони и с разворота изящно, несильно и точно послал в самую серединку ствола.
Да, взмах нужен. Привычка. Глазомер. Ощутить в ладони. Привыкнуть. Ну чему я могу научиться за один раз? Только так... Попробовать. Почувствовать.
Я кинул и промахнулся. Это было совсем ужасно. Тополь был в три – наших с Колупаем – обхвата. Промахнуться было трудно. Колупаевский ножик валялся возле забора и обиженно сверкал, присыпанный пылью. Вздрогнул и застонал старый деревянный забор, который стоял прямо за деревом.
– Ты че, дурак? Не умеешь – не берись!
Колупай легко замахнулся на меня и всадил свой ножичек тополю прямо между двумя складками коры.
И опять солнце вышло из-за облачка. И обожгло. И тут со мной случился какой-то удар.
Я представил себе, как мы, я и Колупаев, всаживаем ножички в старого больного человека. А он молчит. Терпит.
Я взял у Колупая его черный трамвайный ножичек и забросил на крышу трансформаторной будки. Оттуда достать его
будет трудно. Даже мячи оттуда не возвращаются. Не то что ножички.
Колупаев сгреб меня в охапку и отвел за угол.
– Двадцать пять матросских щелбанов, – деловито сообщил он мне. – Будешь орать, прибавлю штрафных.
Руки у Колупаева большие. Как у его отца, шофера. Оттяжка великая. Каждый щелбан как легкий нокаут. А ты молчи. Все плывет перед глазами. А ты молчи, друг природы. Лоб болит страшно, слезы хлещут сами без спроса, а ты молчи.
– Зачем ты это сделал? – спросил меня Колупаев, когда закончил свою страшную месть. – Ты больной? У тебя папа больной? Может, ты еще хочешь?
– Он здесь стоял, – я обвел руками наш двор, – когда еще ничего здесь не стояло. Здесь, может, коровы паслись. Здесь, может, огороды были с картошкой. А он уже стоял. Может, он ровесник Трехгорной мануфактуры. Может, он ровесник футбольного клуба «Спартак». Может...
Тут я прекратил свою речь, потому что вдруг понял, что Колупаев совершенно меня не слышит. Он смотрит на тополь.
Во взгляде Колупаева было неподдельное чувство. Восторга. Восхищения. И любви. Он совершенно забыл о своем ножике. Но от этого для меня не последовало ничего хорошего.
Мысль о том, что тополь – народное достояние нашего двора, совершенно потрясла Колупаева.
– Ты гад, гад! – кричал он. – Я тебе еще матросских надаю! Это ты придумал тренироваться...
Он бежал за мной и махал руками. Но я почему-то его не боялся.
Я шел домой, размышляя о том, что на тополь надо повесить табличку. Типа «охраняется государством».
Но табличку в тот раз мы так и не повесили. А зря.
Очень зря.
ШМЕЛИ И ПЧЕЛЫ
Городская природа – непонятная вещь. Особенно в Москве. Едешь, едешь там по какой-нибудь улице: пыль, гарь, дышать нечем.
Потом вышел из машины – пустырь. На пустыре лужа. В луже кузнечики, стрекозы, пиявки... Трава по пояс. Дальше вообще поле. Ящерицы, мыши. Змеи. Ходить страшно по земле. Полно живых существ. А вы говорите Москва.
Вот и наш двор отличался не только тем, что в нем рос почти столетний тополь.
Были в деревне? Там у каждого дома палисадники за заборчиком. Цветочки, подсолнухи, кусты смородины, левкои, астры, ну я не знаю что там еще. Кто во что горазд. Какая бабушка покруче, у той вообще дикий виноград.
Так вот, в нашем дворе бабушки стали разводить под окнами такие же палисадники. Воздух им нужен душистый-ароматный. А что у людей аллергия на цветение луговых трав – это ладно. Это ничего.
Но об аллергии мы, конечно, пока не думали. Пока Колупая шмель не укусил. У Колупая вмиг пол-лица стало большим и красным – вот это аллергия называется. Он ревет, мама его бежит, чтобы мазать Колупая совершенно бесполезной зеленкой, моя мама что-то кричит ей из окна – типа, мол, надо пописать ему на лицо, верное народное средство. Я стою и думаю: а откуда тут вообще эти шмели, эти пчелы, эти осы? Почему я все время слышу это угрожающее жужжание?
И мы с Хромым поползли туда внутрь.
Все палисадники вокруг дома были уже обтянуты с некоторых пор такой гнусненькой тоненькой проволочкой. И прикручены к таким колышкам, к таким дощечкам, от которых еще и занозить можно руку, если хочешь, а то и ногу.
Но мы влезли с Хромым. Решили посмотреть.
Расползлись в разные стороны, и я его из вида потерял. Ну это же надо! Я и не знал, какое тут творится дело. Джунгли! Просто джунгли. «Хромой, – шепчу, – ты где?» – а его и след простыл, не видно, не слышно, я один, и только жучки, муравьи ползают по мне, какие-то бабочки лицо щекочут, червяков каких-то давлю коленями...
Но главное – пчелы, шмели и трутни. На каждом цветке! По две! По три! Налетели в наш двор, собирают себе пыльцу... Ну хорошо, ладно пчелы, хотя укус пчелы тоже бывает смертельным. Но от нее все-таки, как известно, мед. Но над ними же всякие другие жужжат – темные, мохнатые, жуткие...
Еле Хромого дождался, весь переполненный чувствами.
– Хромой! Это ужас! Это кошмар! Это же опасно для людей нашего двора! Эти твари везде! Их надо... Их надо истреблять! Надо уменьшить поголовье шмелей и пчел!
– Ага! – кивает Хромой. – Только я их боюсь...
– Тихо! Я все придумал. Защита: мажем лицо оделоконом. У меня дома никого нет, одеколона сколько хочешь. Нападение. Берем спичечный коробок...
– Ты что? – испугался Хромой. – Совсем, что ли? И так жарко, а ты огнем...
– Тихо! Ты не понял! Ты не дослушал! Это безопасная технология. Вообще никаких спичек. Спички из коробка выбрасываем. У меня дома никого нет, спичечных коробков сколько хочешь, и пустых, и полных. Берем спичечный коробок без спичек, подползаем сзади, открываем, накрываем, медленно, осторожно, потом – хлоп! И он наш!
– Кто?
– Трутень! Или шмель! Если пчела – тоже ничего... Только учти, они злее.
– А как они хоть отличаются? – плаксиво спрашивает Хромой.
– Никак. Пчела меньше. От нее мед. А трутни и шмели гады. Они Колупая чуть до смерти не закусали.
– А нас? – плаксиво спрашивает Хромой.
– А у нас защита, дура! Мы же одеколоном намажемся. И у нас преимущество – мы сзади. Хлоп и все.
Ну, короче, уговорил Хромого. Сбегал домой. Взял одеколон с ваткой. Спички. И очки темные.
Прибежал назад. А Хромой сидит. Не просто сидит. Решительно сидит. Решился.
– Ну ладно, отловили, – говорит Хромой. – Вот взяли, отловили сто шмелей. Или двести. Что потом? Я их домой не понесу.
– Да не надо домой! Мы им другой дом устроим. Как в зоопарке. Запустим им пчелок. Пусть размножаются.
Тут я точно угадал. Не любит Хромой, когда о размножении речь идет, стесняется. Покраснел. Пожал плечами.
– Ну и где твой дом? – спрашивает.
Пришлось опять мчаться, опять через ступеньки перепрыгивать, ключом дверь открывать, на кухне все вверх дном переворачивать – ну я-то знаю, что есть, есть у мамы пустые банки, точно есть!
И наконец, нашел. На балконе. Глянул вниз – Хромой смотрит. Руку козырьком ко лбу приставил.