— Со знакомством!
Опорожнив одним глотком стакан, она поставила его на рояль и кокетливо спросила:
— А вас-то как величают, не знаю. А полагается знать.
— Ну, раз полагается, то начнем с меня. Виктор Иваныч, — Зуев церемонно пожал Дуне руку. — А этот, с красивой шевелюрой, — Сергей Николаич. И Александр Дмитрич — тот, что с усами.
— Очень приятно, — улыбнулась каждому Дуня и добавила: — Можете поздравить меня, товарищи. Меня приняли в кандидаты партии. Райком утвердил.
Это было так неожиданно сказано, с такой наивной простотой, абсолютно не вяжущейся со всей обстановкой и голыми телами, что мужчины какой-то миг сидели окаменев, с раскрытыми ртами и потом вместе разразились хохотом.
— Так это же крупнейшее событие в жизни нашей партии! — завопил, задыхаясь от смеха и выплясывая нагишом на ковре, Зуев. — Теперь мы действительно непобедимы!
— Ох, и маяли меня, маяли, — пожаловалась, ища сочувствия, Дуня. — Все вопросы, да вопросы… и такие каверзные…
Ты хоть не ударила в грязь лицом? — все еще смеясь, осведомился Лунин. Отвечала-то как следует?
— Да так… ни шатко, ни валко… Кое-что ответила… кое-что запамятовала… Да ведь я так считаю… на все вопросы дать верный ответ может один человек…
— Кто? — со слезящимися от смеха глазами выдохнул Астахов.
— Чай, только Карл Маркс.
Ее слова потонули в хохоте. Лунин, постанывая, только и повторял:
— Ну, Дуня, всю теорию превзошла… Тебя сейчас на мякине не проведешь.
— Да меня и раньше-то не очень-то объедешь, — совершенно серьезно отвечала Дуня, — а теперь-то уж конечно…
— Ладно! — хлопнул в ладоши Зуев с багровым от смеха лицом. — Кончай базар! Как говорится, ближе к телу! Приступим, Авдотья Ивановна. Только уж сегодня, матушка, должна показать класс! В честь такого события.
— А на нас никогда не жаловались, — с достоинством ответила Дуня, скрестив руки перед собой и приподняв обе груди. — Я же проходила моральный кодекс строителя коммунизма… Когда Программу партии учила. А там что сказано? Честность и правдивость… Так? Высокое сознание общественного долга… Коллективизм и товарищеская взаимопомощь… А главное, что мне понравилось, — золотые слова: каждый за всех, все за одного!
— Браво! — зааплодировал Зуев. — Все! Доклад окончен. Следующий номер нашей программы…
— Учтите, — перебила Зуева Дуня. — Я ложиться не люблю. У меня низкое расположение… уж больно высоко надо ноги задирать.
— Как предпочитаешь? — насторожился Зуев.
— А раком… — просто сказала Дуня. — Я на рояль обопрусь, а вы сзади пристраивайтесь.
И действительно, стоило Дуне нагнуться в изгибе рояля, между ее расставленных бедер раскрылась розовая волосатая щель, и Зуев, прижавшись к ее ягодицам, легко воткнул туда свой член и повел в сторону посоловевшим от наслаждения взором. Но тут же взгляд его прояснился, наткнувшись на экран беззвучно включенного телевизора. Там бегали по зеленому полю футболисты.
— Саша! — крикнул он Лунину. — Включи звук! «Спартак» — «Динамо». Чуть не прозевали!
— Вы… одно из двух, — откуда-то снизу пробормотала Дуня. — Или футбол глядите, или…
— Я, пожалуй, потом, — отлип от ее зада Зуев и прошлепал к телевизору. — Ребятушки, я — пас, непредвиденные обстоятельства… Кто пойдет? Ты, Сережа?
Астахов смущенно поморщился:
— Я бы не отказался… но… не люблю в этом деле… при публике… Если уединиться…
Дуня разогнулась.
— А мы пройдем в «Горное солнце». Там нам никто не помеха.
— Пожалуй, — поднялся Астахов, на голову выше Дуни, и та, заботливо сняв с него халат и сложив на стул, уважительно взяла за руку и повела в комнату «Горное солнце».
— Совестливый, — напевным голосом нахваливала Дуня Астахова. — Хоть мужик, а не охальник.
— Потому как коммунист, — в тон ей ответил Астахов, сдерживая улыбку.
Зуев приник к телевизору — его больше ничто не интересовало.
Лунин с дивана смотрел в голые спины Астахова и Дуни и комментировал:
Подобралась пара — гусь да гагара. Боевой, испытанный авангард советского народа.
Зуев добрал свое, когда в футбольном матче насту пил перерыв после первого тайма. Выключив звук, но не убрав изображения с экрана, чтобы не пропустить начала второго тайма, он поставил вернувшуюся из «Горного солнца» Дуню в изгиб рояля и вполне уложился во времени до того, как на футбольном поле прозвучал свисток судьи, возвестивший о начале второй половины игры.
Лунин не последовал примеру своих товарищей, отказался.
Брезгуешь? — удивленно и обиженно спросила неутомимая Дуня.
— Да нет… Бог с тобой, — краснея, стал оправдываться Лунин. — Не могу… и все. Нет у меня желания… А без желания, сама понимаешь… ничего не получится.
— Это уж точно… — согласилась Дуня. — Баба всегда может, да не всегда хочет, а мужик всегда хочет, да не всегда может. Я понимаю… Так что, тебе твой рубль вернуть?
— Нет, нет, — замахал руками Лунин, — оставь себе… А вот хочешь доставить мне приятное, пойдем в парную, и ты меня похлещешь веничком. По-бабьи, ласково. А то эти мужланы, дай им дорваться, семь шкур спустят.
— Это мы с удовольствием, — согласилась Дуня. — Вот только валенки сниму. Я и сама люблю париться.
Лунин прихватил две бутылки пива и пошел вслед за Дуней в парную.
Через полчаса, одевшись в прихожей, Дуня вернулась в гостиную за посудой, мягко переваливаясь в своих черных валенках.
— Заболталась я с вами… а дел у меня невпроворот… В пятом тереме надо покормить товарища из Грузии. Занемог, заказал обед домой…
— А юбилейный рубль с Лениным заготовил? — съязвил Зуев.
Ну, за грузином не пропадет, — убежденно сказала Дуня. — Ему и в долг поверить можно. Очень пунктуальный народ.
— Еще бы, — не унимался Зуев. — Вот запузырит он тебе под самую селезенку, гляди не захлебнись.
— Как-нибудь перебьемся… — рассмеялась Дуня. — От этого еще никто не помер. Занятный они народ — грузины… Тут их однажды четверо было… Я им обеды сюда принесла… Так такое учудили… Карусель называется…
— Как? Как? — заинтересовался Астахов. — Что-то новенькое…
Ты нам, Дуня, поподробней освети, — попросил Зуев. — А то грузины, вишь, до чего дошли, а мы, русские, отстаем. Передовой опыт надо двигать в массы.
— Уж и не знаю, как вам растолковать, — Дуня задумалась и ладонью подперла подбородок. — Ну, были мы все пятеро, конечно, нагишом. Тут никакой одежды не полагается. Наоборот, мешать будет… Я, значит, вот тут посредине нагнулась, а один, который с усиками… вставил мне в рот… Другой же зашел сзади и задвинул оттуда. Значит, двое уже пристроены и им — хорошо. Остаются еще два. У меня больше дырок нет, не засунешь. Значит, что они окаянные придумали, чтоб никому обидно не было? Другие два стали у меня по бокам, я вытянула руки, взяла в ладоши у каждого его яйца и давай мять. Вот так и получилась карусель. Народ они, грузины, горячий, не могут тихо, а все больше криком исходят от удовольствия. Так и галдят вчетвером. Одна я — немая, рот занят. Да и следить надо, чтоб никого не обидеть, все хорошо сделать. А потом, значит, те двое, что спереди и сзади, кончили благополучно и освободили место для своих товарищей, которым я яйца мяла и очень даже разогрела. Вот те свои разогретые мне воткнули спереди и сзади, а те, что уже удовлетворенные, стали по бокам, и я им стала яйца мять. Карусель называется. Ох, и горячий народ. Каждый по три раза меня поимел, вот так вот меняясь местами. Уж до чего я не хлипкая, а прямо в пот вогнали.
Зуев, Астахов и Лунин слушали Дуню, не перебивая, а когда она ушла, унеся пустые судки, долго сидели молча.
— Надо полагать, грузины были помоложе нас, — вздохнул Лунин.
— Это несомненно, — угрюмо произнес Астахов, — нам с ними не тягаться.
— Что вы приуныли? — вскочил Зуев. — Мужички! Каждый возраст имеет свою прелесть. И потом не зря в народе говорят: старый конь борозды не портит. Были когда-то и мы рысаками. А ну, выше нос! И хвост — пистолетом. Есть еще порох в пороховницах.