– Ты что, девушка? – недоуменно спросил он, одеваясь. – Точно, девушка.
Кэрлис натянула трусики, привела себя в порядок и отправилась в одиночестве домой, разглядывая свое отражение в витринах магазинов на Уэст-Энд-авеню. Может, теперь она выглядит по-другому, может, видны какие-нибудь знаки того, что она «это сделала»? Но ничего не было, кроме боли и застывшего в глазах выражения стыда.
Хотя Алан по-прежнему пользовался ее лекционными записями, Кэрлис он никуда больше не приглашал, в том числе и к себе домой. А после окончания весеннего семестра она его вообще больше не видела. Первый сексуальный опыт Кэрлис оказался сплошным разочарованием. Она не могла взять в толк, что все в этом находят. Песенки, книги, перешептывания «об этом» – все чушь. Неужели это и называют сексом? Ее последующие связи, поспешные, безличные, обескураживающие, унизительные, только подтверждали ее первое впечатление.
Впервые Кэрлис поняла, что секс может приносить наслаждение, о чем она так много читала, во время ее недолгой службы в лавке, где торговали восточными коврами. Владел ею добродушный и приветливый армянин; у него был сын, Алекс, молодой человек – всего на три года старше Кэрлис – приятной наружности, с мягкими чертами лица и оливковой кожей, которого с детства приучали к тому, что он унаследует дело отца. Может, все объяснялось различием в традициях и воспитании, а может, Алекс Вартанян увидел в Кэрлис то, что предстояло через много лет увидеть Кирку и Джорджу, но так или иначе он буквально прохода ей не давал. Клал ей на стол цветы, приносил армянские лакомства, которые отлично готовила его мать. Как-то он пригласил ее на прием в честь открытия выставки старинных ковров, а потом – на обед в ресторан «Арарат» на Тридцать шестой улице. Он проводил ее домой, поцеловал на прощание и спросил, не согласится ли она снова встретиться с ним.
В четвертый раз он позвал ее к себе домой и приготовил ароматнейший и очень крепкий кофе по-восточному, разлив его по крохотным чашкам. Он нежно, очень нежно начал целовать ее, медленно проводя языком по губам, а потом, чувствуя, как они раскрываются, уступая его поцелуям, проник глубже, жадно впиваясь в рот. Мягко лаская ее, больше думая о том, чтобы ей, а не ему было хорошо, шепотом спросил: «Как тебе со мной?» – а потом сказал, что красивее ее зеленых глаз он в жизни не видел, а волосы – чистый шелк.
– Я и не думал, что мне посчастливится повстречаться с такой девушкой, как ты, – говорил он, прижимая ее к себе, давая привыкнуть к своим объятиям. – Знать тебя, видеть тебя это такое счастье. – Говоря ей нежные слова, называя уменьшительными именами, заглядывая прямо в глаза, он неторопливо гладил все ее гибкое тело, и когда не мог уже больше терпеть, они соединились.
Теперь Кэрлис с Алексом встречались каждый день, но только она научилась получать удовольствие от сексуальной близости, Алекс сказал, едва сдерживая слезы, что, хоть она и нравится его отцу, тот считает, что им больше не следует видеться.
– Такое, понимаешь, дело… Есть тут девушка, она тоже армянка. Мы знаем друг друга с детства. И весной будет объявлена помолвка, – сказал он, отводя взгляд в сторону. – Боюсь, отец прав. Я хочу встречаться с тобой. Мне нет нужды говорить, как я отношусь к тебе. Пожалуй, лучше покончить сейчас, пока не поздно.
«Лучше для кого?» – спросила про себя Кэрлис, но покорно приняла отставку. Через месяц она сказала Алексу, что увольняется.
– Надеюсь, не из-за того, что случилось между нами? – спросил Алекс. Кэрлис была хорошим работником, и терять ее было жалко.
– Нет, нет, – поспешно ответила Кэрлис, которая настолько подавила в себе боль от согласия Алекса покориться воле отца, что даже и сама не могла бы сказать, повлиял ли разрыв на ее решение. – Я просто хочу подыскать что-нибудь поинтереснее.
Последующие годы были временем бесцветных и беглых знакомств, которые обрывались, едва начавшись, случайных встреч, которые поначалу казались обещающими, но оказывались бесплодными. Завершилось наконец это время годами тяжелого романа с Уинном Розье. Иногда Кэрлис думала, что может быть желанной, порой подозревала, что в ней дремлет чувственная женщина, – но тут же подавляла и эти мысли и надежды. Не отдавая себе в том отчета, Кэрлис душила в себе женщину. Мир наслаждений, под знаком которых прошли семидесятые, остался для Кэрлис непознанным миром. Ее единственное наслаждение заключалось в карьере, а после встречи с Кирком он стал ее миром. И в течение долгих лет она думала, что большего ей не надо.
Время сексуального пробуждения Кэрлис совпало с сексуальной революцией, когда произошел полный переворот в отношениях и оценках: то, что раньше считалось добродетелью, стало восприниматься как порок, и наоборот. Никто из тех, чью жизнь пересекли семидесятые, не остался в стороне от пропаганды новых сексуальных нравов. Кэрлис, с ее долголетним сексуальным голоданием – все это было еще так живо в памяти, – быть может, сильнее других, стремилась наверстать упущенное и до конца насладиться наступившими переменами.