Он проспался у нас. Музонька, достойная жена достойного мужа, не прибежала, как жалкая курица или фурия-собственница, искать его среди ночи. Она радостно встретила его дома, не требуя объяснений, и наверное, сказала: я по тебе соскучилась. И ты, я вижу, тоже.
Как на ладони раскрылся нам Миша Стригунов, но мы переглядывались сочувственно. Мы были слабаками и видели за его терзаниями судьбу Адама. Адам раскусил фундук и потерял зуб. Не стало зуба — и Адам понял, что взаправду смертен. У бессмертных отрастает все, даже мозги — если они им нужны, конечно.
Однако жертвой репрессий пал именно Михаил. Это освежило их отношения, отложило их разлуку, и Вера в этих событиях предстала как женщина с прекрасно, величаво выраженным материнским началом.
Однажды, получив стипендию, мы, по недавней традиции, отправились компанией в Тайгу, станцию на Транссибе, за семьдесят километров по железной дороге. Там работал круглосуточный вокзальный ресторан. И, неизвестно, с какой стати, там подавали кушанья боярского пошиба — огненную солянку, говядину с черносливом и болгарское легкое вино, по тем временам — напиток богов. И был вокзал симпатичен, удобен и чист. Зовуще гудели локомотивы, и отовсюду являлись люди, тут же исчезающие навсегда, как вода. На тысячи километров в округе, от Омска до Иркутска, не было такого народного ресторана. Возможно, потому, что вокзал в Тайге построил все тот же неутомимый малютка-зодчий, имени которого и здесь никто не знал и не спрашивал.
Само расписание электричек провоцировало романтику. Туда поезд уходил в ночь, обратно утром. «По вечерам над ресторанами, девичий стан, шелками схваченный, ты право — истина в вине». И побольше, навалом снегу, дождя, тумана, неожиданных встреч! И какая радостная, томная усталость, когда зябким нетрезвым утром укладываешься в постель и последним усилием натягиваешь на себя родное одеяло, прожженное окурками в трех местах.
«Поедем в Царское село»? Черт его знает, может быть, для нас это и было полуслепое, бедное окно в Серебряный век? Но все это — езда, еда, шатанье, трепотня — было символами молодой, свободной, одухотворенной жизни.
На этом и попался разгоряченный вином Стригунов. Хорохорясь перед Верой, хорохорясь Верой перед нами, он заговорил о расстреле Гумилева, о садизме Ленина и даже, по неведению, пожалел троцкистов. К сожалению, с нами был тот самый Пашка Колбасьев, наш пожилой 28-летний нахлебник. Деньги отбирала у него жена, несчастная мать двоих несчастных детей, и он гулял за чужой счет, не стесняясь, по уважительности причины. Это не помешало ему стукнуть на Мишу куда следует. Заплатил он за это дорого, но не о нем речь.
Миша загремел, его отчислили. Конечно, разъяренный тесть остался в стороне, да Вера и не позволила бы ему заступаться за мужа. И сама, раз уж так вышло, не считала нужным просить милости, грош цена стоику, если он приспосабливается к меняющемуся ландшафту. Миша устроился сторожем и ходил в библиотеку, экономя время на академической рутине. Музонька хвалила его, окружила двойной заботой и говорила, что был он студентом, а стал Магистром, Вольным каменщиком.
А он в этом сильно сомневался, однако. Его никак не устраивало такое положение. Он был бы совершенно доволен, кабы все восстановилось по-прежнему, на, так сказать, стартовой позиции. Или наоборот, надо бы совершить какой-нибудь подвиг, сесть в сани Федосьи Морозовой, идти до конца, отцепляясь от этого бесконечного советского поезда. Но только не так, между и между, только не так. Вера же с ним не соглашалась, она видела, что он еще не оправился от удара, не набрал хладнокровия, опять же у Миши признаки хронического бронхита. А недавно ей нашептали про психушки (вдруг?), и она пока не представляла, как с ними бороться.
Наступил день, когда Стригунов не выдержал. Он сбежал. Он сам не знал, бежит ли он за подвигом — или от Музоньки? Она его потеряла навечно. А поймали Мишу на финской границе и засадили, как вы догадываетесь, в психушку. (Держался он хорошо, мужественно, все вынес, вышел через три года на волю. Спустя годы он доучился в столице, сейчас — известный ученый. Без Музоньки ему стало легко и куражно. Он холостяк. Без обязательств, без любви он способен на многое. Чтоб наступать, он должен был иметь право отступать.)