Вот она — простота в первозданном ее проявлении! Красавица в годах! Да, в годах, а еще в инвалидной коляске...
Только вы меня не путайте, — спохватилась Зинаида, — я не про то сейчас.
— А про что же? — Ната подъехала к настежь распахнутому французскому окну, полной грудью вдохнула густой, терпко пахнущий травами воздух. Гроза будет. На небе еще ни облачка, но Ната знает наверняка, грозу она научилась предчувствовать еще с детства. Может, потому до сих пор и жива, что всегда знает наперед, когда гром грянет...
— А все про то же! Илья, когда проворовался...
— Зинаида! — Ната нахмурилась. — Илья не проворовался, ему попался недобросовестный партнер.
— Ага, пятый партнер, и снова недобросовестный! — парировала Зинаида. — И вы его в пятый раз выручили.
— Больше не стану, — пообещала Ната, наблюдая, как закатное солнце золотит стены паркового павильона. — Ты меня знаешь.
— Так вот в том-то и дело, что я вас знаю, Ната Павловна! — Зинаида покосилась на дверь, перешла на жаркий шепот: — У вас шесть внуков...
— Уже пять. — Сердце больно кольнуло, а во рту снова стало горько, только на сей раз не от кофе, а от сигареты. — Максима больше нет...
Зинаид, уже вошедшая в раж, замерла, часто-часто заморгала белесыми ресницами, зашептала себе под нос что-то непонятное — то ли молитву, то ли проклятье.
— Что? — повысила голос Ната. — Знаешь ведь, не люблю я эти причитания. Все, нет Максима! Умер! — Сердце снова сжалось, колкой болью заставляя снова вспомнить то, что из памяти уже никогда не вытравить. Раннее утро, сонный парк и испуганный крик Зинаиды... Максим повесился. Привязал веревку к перилам, набросил петлю на шею и спрыгнул со смотровой площадки. Максим, самый странный, самый отчаянный и самый талантливый из ее внуков, он был почти таким же любимым, как Марта. Был... — Чем причитать, лучше портсигар подай.
— Земля ему пухом. — Зинаида перекрестилась и тут же неодобрительно покачала головой: — А доктор говорил...
— Зинаида! — Сердце чуть отпустило, ровно настолько, чтобы можно было сделать вдох. — Я сама себе доктор, а ты пока еще моя домработница, а не личный советник. Давай портсигар! И пепельницу уж заодно.
Эх, обманывали ее органы чувств: горчило не кофе и не сигареты, горечью выкристаллизовывались душевная смута и страх. Копились из года в год, почти никак себя не проявляли, а теперь вот травят...
— Максим сам себя сгубил. — Зинаида взяла со стола пепельницу. Наркотиками этими треклятыми.
Может, сам, а может, и не сам... Ната щелкнула зажигалкой, прикуривая, взмахнула рукой, отгоняя от лица облачко дыма.
— Жалеете его, Ната Павловна? — Домработница застыла с зажатой в руке пепельницей, посмотрела жалостливо и настойчиво одновременно.
— Жалею, — Ната кивнула, забрала пепельницу, пристроила у себя на коленях. — Я их всех жалею.
— Так уж и всех? — Зинаида покачала головой. — А отчего ж вы с Мартой тогда так неласково, Ната Павловна? Знаю, вы их всех вырастили, они вам все как родные, но Марта-то родная на самом деле, по крови родная.
По крови родная... Знает Зинаида, куда бить, чтоб больнее было. Может, и не нарочно, да только от этого не легче. И ведь не объяснишь, в себе все приходится держать: и про ту ночь, и про другую... Родная кровь... Такая же черная. Тут одной только любовью не справишься, тут по-другому нужно. Знать бы еще, как по-другому. Пять лет словно чужие, словно враги, по острию бритвы, так, что ноги в кровь. Где любовь, где ненависть — не разобрать. За такую услугу, за то молчание ненависть — самая верная плата. Но это только между ними, тут посторонним делать нечего.
— Ну, была девка шебутной, было дело. — Зинаида, если и поняла ее многозначительное молчание, то проигнорировала. — Ну, дурила по малолетству. А кто не дурил? Это ж Максим, царствие ему небесное, ее втянул. Он же всегда без тормозов был, а она такая... Наивная, доверчивая.
Марта наивная?! Может, и была в детстве, только эта пора давно закончилась, выросла девочка, а она не усмотрела, упустила момент, когда черная кровь начала себя проявлять. Поначалу-то и не особо заметно было, права Зинаида — молодые все шебутные, но все равно смотреть нужно было за внучкой во все глаза, а она проморгала. Вот и платят они теперь обе, каждая по собственным счетам. Вот и горечи оттого прибавилось.
— Зинаида. — Ната многозначительно побарабанила пальцами по портсигару.
— А сейчас-то Марта совсем другая стала: денег у вас не просит, для мужских журналов голяком не снимается, машины по пьяной лавочке не разбивает, своим умом живет. Что ж вы с ней так-то? А, Ната Павловна? — Когда-то ярко-голубые, а теперь вылинявшие до невзрачно-серого глаза домработницы смотрели с укором. Нет, нельзя давать прислуге волю, даже такой преданной, как Зинаида.
— Вон пошла. — Ната загасила недокуренную сигарету, развернула коляску так, чтобы видеть только парк за распахнутым настежь окном. — Много говоришь, Зинаида.
За спиной послышалось многозначительное сопение. Обиделась. Теперь неделю станет молчать и дуться. Пусть лучше так, чем эти разговоры. Про себя и Марту она и так все знает, не помогут тут ни душеспасительные беседы, ни уговоры. А вот кто поможет, она сегодня вечером попробует выяснить. Скоро уже. Марта сказала, тот мальчик согласился. Хорошо, что она поручила это дело Марте. Ненависть сама по себе мощная сила, а ненависть, приправленная чувством долга, может горы своротить.
*****
Клиентка жила вдали от городской суеты, но не в облагороженном, подогнанном под нужды сильных мира сего загородном поселке, а в самом настоящем имении, со старым парком, выложенной красным камнем подъездной аллеей, парковыми скульптурами похожим на небольшую часовенку павильоном — все основательно, элегантно, с налетом аристократизма. Арсений припарковал джип неподалеку от входа в двухэтажный, сияющий белыми стенами особняк, поверх очков полюбовался изящными ионическими колоннами, окинул взглядом разбегающиеся от дома и исчезающие в глубине парка дорожки, распахнул дверцу, выпуская уставшего от долгой неподвижности Грима. Пес спрыгнул на землю, припал на передние лапы, принюхался. В этот момент он казался похож на поисковую собаку, одну из тех, что показывают по телику в криминальных репортажах. В каком-то смысле Грим и являлся поисковой собакой, только натаскан он был на нечто особенное.
— Ну, как тебе тут? — Арсений потрепал Грима по загривку, бросил взгляд на футляр с флейтой. Может, и не пригодится, но пусть находится под рукой на всякий пожарный. — Ничего странного?
Пес снова потянул носом пахнущий грозой воздух, громко чихнул и замотал головой — понимай как знаешь.
— Должно быть. Надо только поискать. Девчонка непростая. Видел, как они к ней потянулись на кладбище?
Да, девчонка была непростая, на ней чувствовался отпечаток того, что Арсений про себя называл меткой. В его собственной классификации каждая из меток имела свое уникальное цветовое выражение. Страшнее и ярче всех были метки скорой смерти, они обвивали свои жертвы черными, словно из дыма сотканными змеями. Первое время, еще в самом начале пути, Арсений пробовал с ними работать.
Дымные змеи сопротивлялись, захлестывали запястья, оставляя энергетические ожоги, шипели и извивались, не желая покидать своего носителя. Он был молодым и самонадеянным, он многого не знал о себе и о метках, оттого едва не умер сам, сражаясь за чужую жизнь с неизбежным и непобедимым...
В тот раз кома длилась недолго — всего сутки. Арсений очнулся в уже знакомой палате, и снова первым человеком, встречавшим его в мире живых, была Селена.
— Это уже становится недоброй традицией. Может, нам стоит зарезервировать для тебя отдельную реанимационную палату? — Селена улыбалась, но в ее разноцветных глазах читалась тревога.
— Эта меня вполне устраивает. — Арсений вытянул перед собой руки, удовлетворенно кивнул — черные дыры ожогов уже почти затянулись. — Долго я на сей раз?