Тереза была неприятно поражена. Она привыкла видеть своего сожителя всегда уверенным в себе, осознающим свою огромную власть, не испытывающим ни тени страха или колебаний. Жан-Ламбер сильно изменился, в нем ощущалась какая-то несвойственная ему робость. Невзирая на яркий трехцветный костюм, он выглядел подавленным и вроде бы стал меньше ростом, сжался. Тальен даже говорить стал тише, временами оглядываясь, будто опасался подслушивания. Он рассказывал ей о речах Робеспьера, в которых за каждым словом маячила угроза гильотины как левому, так и правому флангу собрания, об овладевшем депутатами страхе, вынуждавшем их беспрекословно поддерживать любой вносимый им указ самого безумного свойства, лишь бы он гарантировал им сохранение головы на их собственных плечах. Тальен поведал ей об обстоятельствах уничтожения Дантона и его сторонников, о том, как чувствует постоянно сужающееся кольцо вокруг себя.
У Терезы как будто пелена упала с глаз. Если раньше ее подавляла и несколько восхищала грубая сила, которой за версту веяло от ее любовника, то теперь в ней возникло некоторое презрение к человеку, проявляющему такую слабость.
— Неужели в Конвенте не найдется людей, которые могли бы избавиться от этого человека? — с удивлением спросила она, когда Жан-Ламбер собрался уезжать.
— Ты слишком многого хочешь от них, — сказал Тальен, но Терезе показалось, что глаза его при этом странно блеснули.
Ей недолго было суждено наслаждаться мирным пребыванием в Фонтене-о-Роз. Мир не без добрых людей, и вскоре Терезу предупредили, что революционные власти готовят ее арест. Она покинула свой е поместье и скрывалась в Париже и пригородах, ночуя каждый раз в ином месте.
Париж потряс ее. В этом городе не осталось ничего от той веселой столицы, которую она знавала ранее. Процветали доносы, все следили друг за другом, так и ожидая подходящего повода, чтобы обвинить соседа в недостатке патриотизма или сочувствии членам разгромленных партийных группировок. Как и прежде, основным зрелищем была казнь, причем гильотину несколько раз переносили в другие места города. По вечерам открывались театры, где представляли не классические трагедии или легкие комедии, до которых был так охочи парижане, а идеологически выдержанные пьесы: «Гильотина любви», «Преступления феодализма» или «Взятие Тулона патриотами». Не ушла мода на короткие прически, но кое-кто обрезал волосы не под императора Тита, а под «жертву гильотины». Траур по казненным родственникам носить не разрешалось, и овдовевшие женщины повязывали на шею красную шерстяную нить.
В застенках террора
22 мая был выдан ордер на арест Терезы, и за ней началась настоящая охота. В ночь с 30 на 31 мая она была арестована в Версале, и ее повезли в Париж. Экипаж был вынужден объехать три тюрьмы, и везде конвоиры получали отказ: камеры каталажек были переполнены. В конце концов ее сдали в тюрьму Ла-Форс, где первым делом раздели догола и подвергли унизительному обыску в самых интимных местах в присутствии восьми мужчин, отпускавших по адресу аристократки самые гнусные комментарии. Далее Терезу заключили в одиночную камеру с зарешеченным крохотным окошком под самым потолком, предназначавшуюся для убийц и заговорщиков. На полу лежала кучка гнилой соломы, в которой было полно червей, стояли кувшин с протухшей водой и ведро для естественных потребностей, которое так ни разу и не опорожнили за все время пребывания узницы в одиночном заточении. Дважды в день в камеру приносили миску с куском хлеба, размоченным в воде. Тереза пробыла в одиночке дней десять, пока ее не перевели в общую камеру. Произошло это отнюдь не потому, что тюремное начальство смилостивилось над несчастной, но исключительно по вульгарной причине недостатка мест для более опасных противников Робеспьера.
В общей камере жизнь была не в пример более воодушевляющей, невзирая на то, что практически всем ее обитателям был гарантирован единственный выход оттуда — на гильотину. 10 июня был принят закон, согласно которому суд мог отказать в слушании аргументов защиты. Оставалось только два варианта вердикта: казнь или освобождение. Основная статья касалась снятия иммунитета с депутатов Конвента. Было очевидно, что Робеспьер намеревался в ближайшее время убрать с десяток депутатов, которые вызывали у него подозрение в нелояльности, в том числе Тальена, Фуше, Барраса, Фрерона.