— Я тоже, но по-другому, — сказала мисс Райан, — Все бы отдала вон за то колечко — с тигровым глазом.
— Я от такого просто заболеваю, — повторила миссис Вольферт. — Такие вещи я не называю произведениями искусства. Вот это, — она указала на свою простенькую брошку из мексиканского серебра, — я называю произведением искусства.
Миссис Гершвин тоже занималась сравнениями.
— Мне ничто подобное даже не снилось, — говорила она, потерянно перебирая свои бриллианты. — Лучше бы не приходить. Меня такая злость берет — так бы и треснула мужа.
— Если бы можно, вы бы что взяли? — спросила мисс Райан.
— Все, солнышко, — ответила миссис Гершвин.
Мисс Райан кивнула.
— Точно, а дома разложить это все на полу, раздеться догола — и кататься.
Вольферту ничего этого было не нужно, он хотел “выбраться отсюда и поглядеть на что-нибудь интересное”, о чем и сообщил экскурсоводше. Она в ответ препроводила всех к выходу и пересчитала выходивших по головам. Километров через шесть поредевшая группа приволоклась в последний выставочный зал на ногах, подгибавшихся от двухчасового осмотра египетских мумий и итальянских мадонн, глазения на прекраснейших, но чудовищно развешенных старых мастеров, ощупывания гробницы Александра Невского и изумления парой Голиафова размера сапог, принадлежавших Петру Первому.
— Которые этот прогрессивный человек, — сказала экскурсоводша, — сделал своими руками.
В последнем зале она велела нам “подойти к окну и посмотреть на висячие сады”.
— Но где, — проблеяла мисс Суон, — где эти сады?
— Под снегом, — сказала экскурсоводша. — А это, — и она показала на последний номер программы, — это наш знаменитый павлин.
Павлин, экзотическая причуда работы часового мастера XVIII века Джеймса Кокса, был привезен в Россию в подарок Екатерине Второй. Игрушка заключена в стеклянную клетку размером с садовую беседку. В центре — павлин, примостившийся среди золоченой листвы бронзового дерева. Рядом на ветках сидят филин, петух и белка. У подножия дерева разбросаны грибы, один из которых образует циферблат часов.
— Когда бьет час, происходят интереснейшие события, — объяснила экскурсовод. — Павлин распускает хвост, петух кукарекает, филин моргает, а белка грызет орех.
Адамов хмыкнул.
— Мне начхать, что она делает. Дурь сплошная.
Мисс Райан устроила ему нагоняй. Почему, хотела бы она знать, он так относится к “продукту творческого воображения”? Адамов пожал плечами.
— Что тут творческого? Куча работяг слепнет, чтобы миледи смотрела, как павлин распускает хвост. Гляньте на эти листья. Сколько труда, подумать страшно! И все ради ерунды. Бесполезной дряни. Ты что это, малыш? — Ибо мисс Райан начала что-то записывать в блокнот. — Ты что, записываешь все мои глупости?
Пораженная, мисс Райан объяснила, что записывает новое впечатление от игрушки.
— М-м, — сказал он голосом, далеко не таким добродушным, как его улыбка. — Думаешь, я кретин, да? Ладно, записывай. Я тебе скажу, почему мне это не нравится: потому что я сгнию, а этот павлин все будет хвост распускать. Все музеи таковы. Напоминания о смерти. О смерти, — повторил он с нервным смешком, перешедшим в безрадостный гогот.
К павлину подошла куча солдат из другой экскурсии. Тут как раз стали бить часы, и солдаты, бритоголовые деревенские парни в унылых форменных штанах, провисавших на заду, как пеленки, оказались перед двойным волшебством: они пялились на иностранцев и смотрели, как в бледном свете Зимнего дворца мигают золотые глаза филина и светятся бронзовые перья фазана. Американцы и солдаты теснились поближе к часам, послушать пение петуха. Человек и искусство, на мгновение вместе, живые, неподвластные старухе Смерти…
Был Сочельник. Переводчики из Министерства культуры, под руководством Савченко, собственноручно установили в асторийской столовой елку и украсили ее самодельными открытками и паутинками золотого дождя. Актеры, размякшие по случаю четвертого совместного Рождества, накупили друг другу тонны подарков: елку опоясывал двадцатифутовый ковер пестрой ленточно-целлофановой неразберихи. Подарки предстояло открыть ровно в полночь. Но полночь уже давно пробила, а мисс Райан у себя в комнате все еще заворачивала пакеты и рылась в чемоданах, выискивая безделушки взамен подарков, которые не позаботилась купить.
— Может, подарить кому-нибудь из детишек кролика? — сказала она. Речь шла о резиновом кролике, которого ей передал через меня Степан Орлов. Кролик уютно устроился у нее на постели среди подушек. Она чернилами навела ему усы, а на боку написала печатными буквами: “Степан-кролик”.