— Ритуальное самоубийство? — осклабилась я.
— Чтобы убиться с вашего окна, нужно постараться, — проворчала Королева, — Там высоты едва на человеческий рост хватает. И травой все устлано с клумбами. Так что даже не надейся убежать от нас, муза.
— Это что у неё, челлендж «не достань никого своей болтовней в течении суток»? — хмыкнула Элис, — Ну-ну. Для неё это будет целым подвигом. Если она заткнется на сутки, я спляшу у дерева в саду в одних трусах.
— Я запомнила! — захлопала в ладоши Габриэль, — Жду твой танец, Элис.
— «Челлендж»… — пробормотала Сандра, — Что это вообще такое…
— Ой, да ну тебя, — махнула рукой Элис, — Стоп, ей вообще нельзя ни слова не говорить?
— Да, — приподняла бровь Сандра.
— Девчонки! — всплеснула руками Элис, — Элли сказала, что подарит нам свою любимую игрушку. Ну, этого слоника.
Она взяла моего слоника и принялась вертеть его в руках.
— Что, правда? — засверкала глазами Габриэль, — Хочу, хочу, хочу!
— А я его уже себе присмотрела, — прижала игрушку к себе Элис, — Я одену его в платье. Да, я знаю, что она говорит, что он мальчик, но мне так хочется его нарядить в платье! Попрошу маму привезти то розовое, с моей куклы.
— Ты смешная, Элис, — заржала Габриэль.
Они принялись делить мои вещи, громко шутить, ржать, как угорелые, потом принесли с кухни какао и пили его, листая журналы с голыми мужиками.
Я знаю, что мне нельзя было обращать на них внимания. Этот день я должна провести в одиночестве, лицом к лицу с собой. Я сидела на холодном подоконнике, рассеянно глядя, как белые хлопья снега опускались на пожухлую траву и островки черной земли. Деревья были совсем голыми и скрюченными, а небо серым и унылым. Пейзаж соответствовал настроению Сандры — не зря я приняла её за вестницу несчастья.
А в стороне было веселье, смех, музыка. В соседней комнате громко пели частушки Зои, Клэр, Кларисса и Сара, а на гитаре играла Жюли. В коридоре болтали Грег, Эрик и Саймон, прямо под окном сидел очкарик и гладил собаку, у ворот маячил Блейн. Пару раз к нам приходил Ромео, принес Габриэль бусы, которые ей очень понравились и она чмокнула его в щеку.
На меня словно опустили стеклянный купол, залили рот расплавленным железом, ввели парализующее средство. Безмолвная, никем не замечаемая, мне даже грустить нельзя было, не то что бояться. Это чувствует Сандра изо дня в день? Тогда я могу ей только посочувствовать.
Вы когда-нибудь слышали о Ночи, Когда Все Двери Открыты? Дом наполняется огнями, коридоры — незримыми тенями. Развешивают тыквы, гирлянды, на стенах появляются новые рисунки и надписи, которые исчезнут с первыми лучами солнца. Если прислушаться, то можно услышать едва слышную песню, исполняемую неопределенным голосом, и мелодию, наигрываемую на незнакомом инструменте. Вы ничего не поймете из слов, но музыка околдует вас. Это дом поёт, это Грань аккомпанирует ему.
Этой ночью появляются новые следы, настежь открываются двери, находятся ключи и сокровища, оживают сказки. Потерянное обретается, несуществующее обретает плоть, нереальное становится реальным. И всё это лишь на одну ночь.
Этой ночью рассветает дерево, и его цветы истончают серебристый свет, струящийся, таинственный, и тот, на кого падут его лучи, сможет ухватить давно упущенную руку.
Это ночь, когда «никогда» превращается в «сейчас». Это ночь, когда обретается сила вечности и время поворачивается вспять. Сердца склеиваются, крик обращается в смех.
Все оживляются, становятся радостными и счастливыми, замирают от предвкушения длинной ночи. Проносятся под окнами, громко переговариваются, поют, танцуют, выпрашивают друг у друга конфеты, объедаются, ходят в темноте с зажигалками и бумажными фонарями.
Но это было лишь преддверием ночи, преддверием большего. Пылающий закат догорел, на сад опустились чернильные тени, размыв очертания. Ночь, Когда Все Двери Открыты вступила в свои права, забрав с собой звуки и свет. И мы хором поняли: «пора».
Я отворила окно, и в комнату ворвался холодный ветер со снегом. Пахло серой и бенгальскими огнями. Мои волосы развевались, как и одежды, прохлада гладила мои щеки и шею. Не раздумывая, я шагнула вниз.
Я шагала, и в следах прорастали цветы. Я шагала, прогоняя наступающую зиму, еще совсем молодую, почти девчушку. Я шагала, прогоняя ночь — искра от огнива, полуночная звезда, трещащий костер на пляже.
Навстречу мне шел Ворон, роняя черное оперение. Решетка рассыпалась еще раз, и теперь уже навсегда. Прорехи неба зашиты, аромат роз стал настоящим, и сны вернулись, став успокаивающими — шепот волн, песочный пляж, далекая тень леса.
— Пора, — сказал он.
— Пора, — сказала я.
Теперь нам можно говорить. Теперь мы можем быть вместе, и никакие прутья нас не разделят. Я растопила ледяную пустыню.
— Не ты, Королева, — рассмеялся он, — Но какая разница? Уже нет никакой разницы… Есть только тысяча и одна тропинка, дожидающиеся нас.
Он вытащил из-за пазухи высохшую розу и протянул её мне.
— Возьми, — сказал он, — И иди за мной, шаг в шаг.
Мы зашагали по тропинке, ведущей вглубь сада. Тропинка, вся усеянная множеством следом. Следов двоих. Вдали шагала Королева, ведущая нас. Её белые волосы и белое платье мелькали в листве, шла она медленно, но мне казалось, будто она неслась со всей дури.
Вскоре исчезли и деревья, и кусты, и стены. Мы шли по холму, а впереди было только летнее небо. Подниматься было тяжело, и когда мы поднялись на его вершину, я вся была потной, запыхавшейся и горячей, сердце бешено ударялось о ребра.
— Ну, теперь вы должны пройти сами, — сказала Королева, — Смотрите не заблудитесь. И не сходите с тропинки. Грань ждет тебя, муза. Тебя тоже, Ворон.
Мы сделали шаг…
====== Забравшая ======
Осень ушла, раскидав шуршащие листья, сквозь которые светили тусклые лучи уходящего солнца, скрыв звёзды за серыми печальными тучами, оросив изголодавшуюся землю дождём. Осень уходила красиво — деревья зажглись красным, а трава желтым, и в лужах отражались огни засыпающего города. Осень уходила красиво — прямо как мы.
Ворон говорил, что за Прихожей всегда был вечер — лиловые сумерки, светло-синее небо, темная тень травы, стрекотание цикад и белые цветы, скрытые в мокрой листве. Земля еще хранила остатки тепла, а вот по углам затаился холод вечной зимы.
Я не видела вечера — я видела утро. Песнь соловья, первые, еще сонные лучи, прорезающие ночную тьму, бриллианты росинок, запах высохшей травы, полевых цветов и теплого хлеба, черные стрижи на фоне ярко-голубого неба.
В одном мы сходились: это было лето. Это была граница между ночью и днём, надежда и преддверие, сладостное ожидание.
Тут бесконечность обращалась в момент, секунды растягивались на столетия. Мы прожили тысячи жизней — и в то же время всегда и везде оставались собой. Мы исходили бессчетное количество путей и стерли все железные сапоги, сжевали все железные хлеба. Мы открыли все двери, до которых могли дотянуться. Одни были старыми, деревянными, набухшими от сырости, с проросшим мхом и лишайниками, но вели в оранжереи с множеством растений и созвездиями, светящими сквозь прозрачный купол крыши, библиотеки с бесконечным множеством этажей и непрочитанных книг, зал из белого мрамора со старым пыльным пианино в центре, на которое мягко опускался дневной свет. Какие-то были богато украшены, из крепкого металла, с витыми ручками, но ведущие в заплесневелый чулан, в котором нет ничего, кроме сырых свитков и черствого хлеба.
Когда мы пришли в сад Мелодии, то увидели, как по-прежнему весело и бодро журчит фонтан, брызгая на светло-розовые цветы, как поют в кронах вековых деревьев невиданные пташки, а дорожки покрыты листьями и лепестками. Сад продолжает жить, даже когда хозяйка навсегда его покинула.
— Надо присмотреть за ним, — сказала я.
— Грустно? — спросил Ворон, — Мелодия-то ушла. Навсегда ушла. Грань отпустила её, хоть и с большой неохотой.
— Немногим удается вырваться, — сказала я, — Иные платят слишком большую цену.