- Хотите сказать, - прохрипел он, - что я знаменит? Насколько знаменит?
- Знамениты?… Вы, дорогой сэр, выше славы. Вы один из бессмертных, гордость человечества. Как я выразился - смею думать, исчерпывающе - в своей последней книге “Морниел Метауэй - человек, сформировавший будущее”: “…сколь редко выпадает на долю отдельной личности…”
- До такой степени знаменит? - борода Морниела дрожала, словно губы ребенка, который вот-вот заплачет. - До такой?
- Именно, - заверил его мистер Глеску. - А кто же, собственно, тот гений, с которого во всей славе только и начинается современная живопись? Чьи композиции и цветовая гамма доминируют в архитектуре последних пяти столетий, кому мы обязаны обликом наших городов, убранством наших жилищ и даже одеждой, которую носим?
- Мне? - осведомился Морниел слабым голосом.
- Кому же еще. История не знала творца, чье влияние распространилось бы на столь широкую область и действовало бы в течение столь долгого времени. С кем же я могу сравнить вас, сэр, в таком случае? Кого из художников поставить рядом?
- Может быть, Рембрандта, - намекнул Морниел. Чувствовалось, что он старается помочь. - Леонардо да Винчи?
Мистер Глеску презрительно усмехнулся.
- Рембрандт и да Винчи в одном ряду с вами? Нелепо! Разве могут они похвастать вашей универсальностью, вашим космическим размахом, чувством всеобъемлемости? Уж если искать равного, то надо выйти за пределы живописи и обратиться, пожалуй, к литературе. Возможно, Шекспир с его широтой, с органными нотами лирической поэзии, с огромным влиянием на позднейший английский язык мог бы… Впрочем, что Шекспир? Он грустно покачал головой. - Боюсь, даже и Шекспир…
- О-о-о! - простонал Морниел Метауэй.
- Кстати, о Шекспире, - сказал я, воспользовавшись случаем. - Не приходилось ли вам слышать о поэте Давиде Данцигере? Многие ли из его трудов дошли до вашего времени?
- Это вы?
- Да, - с энтузиазмом подтвердил я. - Давид Данцигер это я.
Мистер Глеску наморщил лоб, раздумывая.
- Что-то не припоминаю… Какая школа?
- Тут несколько названий. Самое употребительное - антиимажинисты. Антиимажинисты, или постимажинисты.
- Нет, - сказал он после недолгого размышления. Единственный известный мне поэт вашего времени и вашей части света - Питер Тедд.
- Питер Тедд? Слыхом не слыхал о таком.
- Значит, его пока еще не открыли. Но прошу вас не забывать, что моя область - история живописи. Не литература. Вполне вероятно, назови вы свое имя специалисту по второстепенным поэтам двадцатого века, он вспомнил бы вас без особого напряжения. Вполне вероятно.
Я глянул в сторону кровати, и Морниел осклабился. Теперь он полностью пришел в себя и наслаждался ситуацией. Каждой порой тела впитывал разницу между своим положением и моим. Я чувствовал, что ненавижу в нем все, от головы до пят. Отчего, действительно, фортуна решила улыбнуться именно такому типу, как Морниел? На свете столько художников, которые к тому же вполне порядочные люди, и надо же, чтобы это хвастливое ничтожество…
И вместе с тем какой-то участок моего мозга лихорадочно работал. Случившееся как раз доказывало, что лишь в исторической перспективе можно точно оценить роль того или иного явления искусства. Вспомните хотя бы тех, кто были шишками в свое время, а теперь совершенно забыты - какие-нибудь современники Бетховена, например, при жизни считались куда более крупными фигурами, чем он, а сейчас их имена известны только музыковедам. Но тем не менее…
Мистер Глеску бросил взгляд на указательный палец своей правой руки, где беспрестанно сжималось и расширялось черное пятнышко.
- Мое время истекает, - сказал он. - И хотя для меня это огромное, невыразимое счастье, мистер Морниел, стоять вот так и просто смотреть на вас, я осмелюсь обратиться с маленькой просьбой.
- Конечно, - сказал Морниел, поднимаясь с постели. Скажите только, что вам нужно. Чего бы вы хотели?
Мистер Глеску вздохнул, как если б он достиг наконец врат рая и намеревался теперь постучаться.
- Я подумал, - если вы не возражаете, - нельзя ли мне посмотреть ту вещь, над которой вы сейчас работаете? Понимаете, увидеть картину Метауэя, еще незаконченную, с непросохшими красками… - Он закрыл глаза, как бы не веря, что такое желание может осуществиться.
Морниел сделал изысканный жест и гоголем зашагал к своему мольберту. Он приподнял материю.
- Я намерен назвать это, - голос его был маслянист, как нефтеносные слои в Техасе, - “Бесформенные формы № 29”.
Медленно предвкушая наслаждение, мистер Глеску открыл глаза и весь подался вперед.
- Но, - произнес он после долгого молчания, - это ведь не ваша работа, мистер Метауэй.
Морниел обернулся к нему, несколько удивленный, затем воззрился на полотно.
- Почему? Это именно моя работа. “Бесформенные формы № 29”. Разве вы ее не узнаете?
- Нет, - отрезал мистер Глеску. - Не узнаю и очень благодарен за это судьбе. Нельзя ли что-нибудь более позднее?
- Это самая поздняя, - сказал Морниел несколько неуверенно. - Все остальное написано раньше. - Он вытащил из стеллажа подрамник. - Ну хорошо, а вот такая? Как она вам покажется? Называется “Бесформенные формы № 22”. Бесспорно, лучшая вещь из раннего меня.
Мистер Глеску содрогнулся.
- Впечатление такое, будто счистки с палитры положили поверх таких же счисток.
- Точно. Это моя техника - “грязное на грязном”. Но вы, пожалуй, все это знаете, раз уж вы такой специалист по мне. А вот “Бесформенные формы №…”
- Давайте оставим эту бесформенность, мистер Метауэй, взмолился Глеску. - Хотелось бы посмотреть вас в цвете. В цвете и форме.