Ты оставишь ее нам ради себя же самого, она будет во всех отношениях выше и лучше твоих прежних книг… ведь ты ее напишешь, Том? Можешь ты на два месяца забыть тот камень, больницу - и писать для нас? Ты напишешь, правда. Том?
Комнату медленно заполнил свет. Том Вулф стоял и смотрел в окно - большой, массивный, а лицо бледное, усталое. Он смотрел на ракеты, что проносились в неярком вечереющем небе.
- Я сперва не понял, что вы для меня сделали, - сказал он. - Вы мне даете еще немного времени, а время мне всего дороже и нужней, оно мне друг и враг, я всегда с ним воевал, и отблагодарить вас я, видно, могу только одним способом. Будь по-вашему. - Он запнулся. - А когда я кончу работу? Что тогда?
- Вернешься в больницу, Том, в тысяча девятьсот тридцать восьмой год.
- Иначе нельзя?
- Мы не можем изменить Время. Мы взяли тебя только на пять минут. И вернем тебя на больничную койку через пять минут после того, как ты ее оставил. Таким образом, мы ничего не нарушим. Все это уже история. Тем, что ты живешь сейчас с нами, в будущем, ты нам не повредишь. Но если ты откажешься вернуться, ты повредишь прошлому, а значит, и будущему, там многое перевернется, будет хаос.
- Два месяца, - сказал Томас Вулф.
- Два месяца.
- А ракета на Марс летит через час?
- Да.
- Мне нужны бумага и карандаши.
- Вот они.
- Надо собираться. До свидание, мистер Филд.
- Счастливо, Том.
Шесть часов. Заходит солнце. Небо алеет, как вино. В просторном доме тишина. Жарко, но старика знобит, и вот наконец появляется профессор Боултон.
- Ну как, Боултон? Как он себя чувствовал, как держался на космодроме? Да говорите же!
Профессор улыбается.
- Он просто чудище - такой великан, ни один скафандр ему не впору, пришлось спешно делать новый. Жаль, вы не видали, что это было: все-то он обошел, все ощупал, принюхивается как большой пес, говорит без умолку, глаза круглые, ненасытные, и от всего приходит в восторг - прямо как мальчишка!
- Дай-то бог, дай бог! Боултон, а вы и правда продержите его тут два месяца?
Боултон нахмурился.
- Вы же знаете, он не принадлежит нашему времени. Если энергия здесь хоть на миг ослабнет, Вулфа разом притянет обратно в прошлое, как бумажный мячик на резинке. Поверьте, мы всячески стараемся его удержать.
- Это необходимо, поймите! Нельзя, чтобы он вернулся, не докончив книгу! Вы должны…
- Смотрите! - прервал Боултон.
В небо взмыла серебряная ракета.
- Это он? - спросил старик.
- Да, - сказал профессор. - Это Вулф летит на Марс.
- Браво, Том! - завопил старик, потрясая кулаками над головой. - Задай им жару!
Ракета утонула в вышине, они проводили ее глазами. К полуночи до них дошли первые страницы.
Генри Уильям Филд сидел у себя в библиотеке. Перед ним на столе гудел аппарат. Аппарат повторял слова, написанные далеко по ту сторону Луны. Он выводил их черным карандашом, в точности воспроизводя торопливые каракули Тома Вулфа, нацарапанные за миллион миль отсюда. Насилу дождавшись, чтобы на стол легла стопка бумажных листов, старик схватил их и принялся читать, а Боултон и слуги стояли и слушали. Он читал о Пространстве и Времени, и о полете, о большом человеке в большом пути, о долгой полночи и о холоде космоса, и о том, как изголодавшийся человек с жадностью поглощает все это и требует еще и еще. Он читал, и каждое слово полно было горения, и грома, и тайны.
Космос как осень, писал Томас Вулф. И говорил о пустынном мраке, об одиночестве, о том, как мал затерянный в космосе человек. Говорил о вечной, непреходящей осени. И еще о межпланетном корабле, о том, как пахнет металл и какой он на ощупь, и о чувстве высокой судьбы, о неистовом восторге, с каким наконец-то отрываешься от Земли, оставляешь позади все земные задачи и печали и стремишься к задаче, куда более трудной, к печали, куда более горькой. Да, это были прекрасные страницы, и они говорили то, что непременно надо было сказать о Вселенной и человеке и о его крохотных ракетах, затерянных в космосе.
Старик читал, пока не охрип, за ним читал Боултон, потом остальные - до глубокой ночи, когда аппарат перестал писать и все поняли, что Том уже в постели, там, в ракете, летящей на Марс… наверно, он еще не спит, нет, еще долго он не уснет, так и будет лежать без сна, словно мальчишка в канун открытия цирка: ему все не верится, что уже воздвигнут огромный, черный, весь в драгоценных каменьях балаган и представление начинается, и десять миллиардов сверкающих акробатов качаются на туго натянутых проволоках, на незримых трапециях Пространства.
- Ну вот! - выдохнул старик, бережно откладывая последние страницы первой главы. - Что вы об этом скажете, Боултон?
- Это хорошо.
- Черта с два хорошо! - заорал Филд. - Это великолепно! Прочтите еще раз, сядьте и прочтите еще раз, черт вас побери!
Так оно и шло, день за днем, по десять часов кряду. На полу росла груда желтоватой исписанной бумаги - за неделю она стала огромной, за две недели - неправдоподобной, к концу месяца - совершенно немыслимой.
- Вы только послушайте! - кричал старик и читал вслух.
- А это?! - говорил он.
- А вот еще глава, Боултон, а вот повесть, она только что передана, называется “Космическая война”, целая повесть о том, каково это - воевать в космосе. Он говорил с разными людьми, расспрашивал солдат, офицеров, ветеранов Пространства. И обо всем написал. А вот еще глава, называется “Долгая полночь”, а эта - о том, как негры заселили Марс, а вот очерк - портрет марсианина, ему просто цены нет!