Здесь у Чайковских не было родных, как в Петербурге, и остановились на съемной квартире в старом темном доме. Древний город принял их неприветливо: должность Ильи Петровича успели увести у него буквально из-под носа. Глава семейства спешно отбыл в Петербург, чтобы выяснить все обстоятельства дела. Квартира, на которой они остановились, была ужасно дорога, при этом не представляя из себя ничего особенного: обычная казенная обстановка.
Оказавшись в чужом городе, где все было непривычно, где не было никого знакомого, без отца, семья почувствовала себя потерянной. Александра Андреевна старалась не показывать своей тревоги и озабоченности детям, но они все равно замечали общее напряжение и нервозность взрослых.
Через пару недель от Ильи Петровича из Петербурга пришло неутешительное известие: должность он все-таки не получит. Надо было что-то срочно решать, искать другое место.
А тут еще заболела Каролина – нянька младших детей. В один «прекрасный» день она почувствовала дурноту и слабость, к полудню ее начало рвать и к вечеру Каролина слегла. Срочно вызванный доктор констатировал холеру, эпидемия которой свирепствовала тогда в Первопрестольной. Болезнь быстро прогрессировала, и бедная девушка едва не умерла, но доктор сумел ее спасти, пустив кровь. Через несколько дней Каролине стало лучше, однако она по-прежнему была слишком слаба и не вставала с постели.
Александра Андреевна до дрожи боялась, что от бонны заразятся дети, и это случилось: вслед за Каролиной слегла Саша. К счастью, болезнь сразу распознали – дочка поправилась быстро. А вот Каролина долго еще не могла приступить к своим обязанностям.
Дети остались без присмотра: у Александры Андреевны не хватало ни сил, ни времени заниматься с ними; а отдать в пансион хотя бы старших мальчиков, она не решалась, не зная, что будет дальше и где они будут жить. И она поручила заботу о младших падчерице.
Москва, которая при въезде в нее произвела на Петю завораживающее впечатление, скоро разочаровала. Здесь было скучно, тоскливо, они жили в серой неуютной квартире, к тому же маменька была чем-то серьезно обеспокоена.
По ее желанию Зина начала заниматься уроками с младшими. Но сестра была со своими учениками нетерпелива, а порой даже резка. Случалось, несправедливыми упреками она доводила впечатлительного Петю до слез, но делала вид, что не замечает его реакции. Зато с Колей Зина была более чем снисходительна, что вызывало еще большую обиду. Совсем не так относилась к ним мадемуазель Фанни: она всегда для каждого находила слово утешения, ко всем была внимательна и не выделяла из учеников любимчиков. Где-то теперь дорогая гувернантка? Увидятся ли они когда-нибудь еще?
Но вот, наконец, мучительное пребывание в Москве закончилось.
***
Прохладным хмурым ноябрьским днем Чайковские въехали в Петербург. После скромной домашней Москвы он поразил своей роскошью и европейским великолепием. Широкие улицы были полны народу, несмотря на довольно поздний час: все куда-то спешили. Одеты петербуржцы были совсем не как москвичи – никакой пестроты в нарядах, все придерживались европейской моды. Дома здесь стояли огромные: что ни дом, то дворец. Не было и бесконечных холмов, как в Москве – улицы прямые и ровные, словно прочерченные по линейке. Тротуары выложены плиткой, а кое-где и гранитом – широкие, ровные и чистые.
Проспект, по которому ехали Чайковские, несколько раз пересекал воду. Каждый раз Петя спрашивал:
– Это Нева?
И каждый раз получал ответ, что нет – это всего лишь каналы, которых в Петербурге великое множество, покрывавшие город, точно сеть паутины. Въехали на обширную площадь, на которой высился громадный величественный храм с золотым куполом.
– Исаакиевский собор, – пояснила маменька в ответ на вопросительный взгляд Пети.
Справа мелькнул памятник – всадник на коне, стоящем на задних ногах. Петя сразу понял, что это царь Петр I – Медный всадник, воспетый Пушкиным.
Дорога вышла на набережную. Вот теперь это точно была Нева – гладкая поверхность широкой реки казалась совсем темной в сумерках. Они поехали вдоль набережной, завернули на мост, и справа осталась площадь с бело-зеленым великолепным дворцом у самой воды. Посреди площади высилась колонна с ангелом наверху.
– Мама, что это? – спросил восхищенный зрелищем Петя.
– Дворцовая площадь и Зимний дворец. Там живет император.
Восхищение Пети еще больше возросло, но площадь скоро скрылась с глаз. Зато открылась новая, не менее восхитительная картина. Набережная делала полукруг, в центре которого расположился очередной дворец, по своему виду напоминавший античные постройки, а по краям полукруга стояли колонны, украшенные рострами. На самом верху колонн горел огонь – наверное, они служили маяками.
Наконец, доехали до дома Меняева на Васильевском острове, где им отныне предстояло жить. Небольшой, по сравнению с постоянно встречающимися дворцами, дом стоял одиноко, отдельно от всех. Одной стороной он выходил на Неву, на Тучкову набережную, по которой они приехали; а другой – на Биржевой и Волховский переулки.
На следующий же день Петю и Колю отправили на обучение в пансион Шмеллинга. К восьми часам они были на месте. Братья с опаской смотрели на галдящую, напоминающую бурное море, толпу учащихся. После спокойного родного дома пансион казался вавилонским столпотворением. Это мельтешение утихло, только когда прозвенел колокол, возвещающий начало занятий, и все разошлись по классам.
Учитель – полноватый лысый мужчина – представил новеньких товарищам по учебе:
– Николай и Петр Чайковские с сегодняшнего дня будут учиться с вами. Они по семейным обстоятельствам только что переехали в Петербург. Надеюсь, вы поможете им освоиться, – и, уже обращаясь к братьям, добавил: – Проходите, садитесь.
Свободное место нашлось лишь на задней парте, и пришлось идти через весь класс под любопытными, насмешливыми, а порой и презрительными взглядами мальчишек. Это задевало: почему на них так смотрят, ничего о них не зная? Или столичные всегда так относятся к провинциалам?
Здесь все было чужим, непривычным – начиная от равнодушных учителей, просто вычитывающих лекцию, не заботясь о том, поняли ли их дети; и заканчивая толпой враждебно настроенных пансионеров, которые на первой же рекреации начали задирать новичков. В результате Петя и Коля подрались с одноклассниками, что только усугубило их негативное впечатление от пансиона.
Но это бы еще полбеды – братья быстро научились отвечать на подначки и давать сдачи обидчикам – а вот учеба становилась непосильным бременем. Они поступили в пансион в разгар учебного года, и, даже учитывая прекрасное домашнее образование, им пришлось нагонять слишком много, так что нередко они просиживали за уроками до поздней ночи.
Мальчики похудели, осунулись, побледнели, их веселость пропала – они стали серьезны и постоянно сосредоточенны. На этом фоне тоска по покинутому Воткинску и любимой гувернантке стала еще острее. И когда маменька сообщила, что от мадемуазель Фанни пришло письмо, Петя заплакал от счастья. Жадно не прочитав даже, а проглотив письмо, он тихонько вздохнул:
– Хочу, чтобы и Москва, и Петербург оказались лишь сном, и я проснулся бы в Воткинске, рядом с милой мадемуазель Фанни…
Мама грустно вздохнула на его слова и потрепала по голове:
– Я понимаю, что сложно привыкнуть к новой жизни, но что ж сделаешь, Петенька, так сложилось. Мы должны быть мужественны.
Единственной отрадой петербургской жизни были поездки в театр по выходным. Впервые оказавшись в этом поистине волшебном месте, о котором мечтал после рассказов Зины, Петя замер от восхищения при виде огромного величественного здания, на подъезде к которому стояло множество экипажей. Нарядные дамы, элегантные мужчины выходили из них и поднимались по широким ступеням. А уж внутри… Роскошный зрительный зал с громадной люстрой и обитыми бархатом ложами поразил воображение. Но когда зазвучала музыка, он забыл обо всем на свете, с головой погрузившись в чудесный мир звуков.