Чтобы иметь дело с ее лицом на близком расстоянии, Джорджи поняла, что должна превратиться в чудовище. В ее болтовне с пациенткой была какая-то ветреность, которая представлялась Джорджи колючей, как щиток черепахи. Жесткие и нежные – такими казались себе девчонки из онкологии. Но она знала, когда потеряла нежность. Она и до того видела, как страдают и умирают люди, и нескольких, что страдали и жили ради того, что есть; но до того Джорджи никогда не приходилось бороться с простым внутренним отвращением. Оно доходило до того, что она с трудом могла выполнять простые клинические процедуры, не дав воли истерической судороге, которая ставила под сомнение ее компетентность. Однажды, проруководив орошением опухоли миссис Юбэйл, Джорджи стояла в коридоре, ее скрутило от смеха. На смех оборачивались. Его, должно быть, слышала и пациентка. И когда ее младший коллега посмотрел на нее, Джорджи согнулась пополам со вскриками и смешками, которые перешли в захлебывающиеся, ужасные всхлипы.
Миссис Юбэйл, конечно, умерла. Джорджи считала, что за ней хорошо ухаживали. Не имея возможности убить ее, врачи избавили ее ото всех возможных страданий, насколько позволял закон. Если бы даже миссис Юбэйл попросила, Джорджи знала, что не смогла бы совершить эвтаназию. В такой стране это было бы безумием. Ей нельзя было забывать о карьере.
Джорджи не было, когда умерла миссис Юбэйл. Она ныряла без снаряжения в Шарм-Абуре с двумя врачами – парой британцев, на которых ей было плевать. Они вернулись в миссию ближе к вечеру, когда приятель-радиолог сообщил ей новость. И тут же Джорджи поняла, что все осуждают ее удовлетворенный вздох. Джорджи даже не почувствовала улыбку на своем лице, но она увидела ее по реакции приятеля, который смущенно покатил к бассейну, и в конце недели она услышала ходившие по миссии разговоры, что какая же, мол, она неотзывчивая стерва. Именно тогда и ушла магия, вера, с которой она относилась к себе и к избранному пути.
В Уайт-Пойнте, ближе к Рождеству, миссис Юбэйл снова навестила Джорджи во сне. По освещенным беспощадным светом коридорам, с отброшенной назад паранджой и вызывающим суеверный ужас лицом, и с протянутыми вперед руками. «Сестра! Сестра?» Джорджи бежала и с помощью стальной каталки пробивалась сквозь камень и стекло под дождем бумажных стаканчиков и ампул. К ней летел этот сладковатый запах. И всегда была стена, тупик, из которого она не могла вырваться.
Джорджи всегда нравилось готовить, но теперь она чувствовала, что скатывается к какой-то кухонной мании. Это было в какой-то мере лицемерием, но в товарищеской тишине, которой все они наслаждались за ужином, было определенное удовлетворение. Она без звука радовала их разнообразием и количеством. Это стало для нее чем-то вроде способа существования. Она не знала, что еще ей делать.
Однажды днем в последнюю неделю школьных занятий она готовила оссо буко, когда вошел Брэд, чтобы стянуть кусочек сельдерея.
– Что это? – спросил он.
– Костный мозг.
– Круто.
Джорджи занялась изучением своих рук, чтобы не смотреть ему в лицо. За последнее время это был первый разговор не по необходимости.
– Я нравлюсь Зое Миллер, – сказал он.
– Круто.
– Но я не понимаю.
– Чего, дружок?
– Чего ей надо. Я с ней даже не разговариваю. В смысле, ты же девушка.
– Ну да.
– Ну так и что? Чего вы там хотите?
– Не знаю, – запнулась она. – Чего вообще хотят люди?
– Ну, парни просто хотят, чтобы их оставили в покое. С друзьями. Все равно, она дочка Обезьяны Миллера. Он зеленопузый[16]. Все зеленопузые – дерьмо.
– Я-то думала, она такая милая, – тихо сказала Джорджи.
Он пожал плечами и голодным взглядом посмотрел на голяшки, которые она поджаривала.
Бивер нашел ей машину. Какому-то норвежскому серферу пришлось спешно улетать домой, и Бивер купил его машину, имея Джорджи в виду. И все же, когда Джорджи добралась до него и посмотрела на то, что стоит на платформе, которую Бивер так трудолюбиво волочил на цепи, она увидела, что это скорее не машинка, а игрушка. Маленькая «Мазда» была канареечно-желтого цвета. Она была такая маленькая, что Джорджи еще подумала, чего это Биверу взбрело в голову везти ее на транспортере, хотя он вполне мог бы взять машинку под мышку и принести в контору.
– Сыны Тора, – хмыкнул он. – Интересно, они цвета различают или нет?
– Веселенькая машинка.
– Как ююба, страдающая желтухой, да?
Джорджи горестно покачала головой. Надо было улыбаться.
– Она ездит, Бивер?
– Бегает, как дите от баньки.
– Этот европеец что, мачты и паруса к ней приматывал?
Бивер рассмеялся:
– Да нет, он, скорее, примотал всю машину к педали газа, давай так скажем.
– Хорошо, – сказала она. – Я ее беру.
– Да мы даже и не поторговались.
– Поторгуйся за нас обоих, Бивер. Я заплачу ровно столько, на сколько ты сможешь себя унизить.
– Вот оно что. Слушаюсь, мэм.
– Ключи и бумаги у тебя?
– Да, да. Слушай, мне жаль – насчет твоей мамы.
Джорджи поняла, что Бивер, наверное, знал о смерти матери еще до того, как об этом узнала она. Это и еще много всякого, подумала она. Гораздо больше, чем она давала себе труд узнать.
– Скажи мне кое-что, Бивер.
– Без проблем, – сказал он, поглаживая карманы и облизывая губы.
Почудилась ли ей дрожь осторожности, которая пробежала по его телу?
– Это ты буксировал грузовик и трейлер? – спросила она.
– Ключи должны быть в замке зажигания.
– Бивер! Ну, «Эф-юо».
– Чей?
– Ты знаешь чей. Лю Фокса.
– А… Арбузного мальчика. Нет.
Джорджи пошла за ним внутрь, по замасленному полу к крохотной желтой машинке. Ему пришлось присесть на корточки, чтобы заглянуть в окно.
– Я не знаю, что я делаю, Бивер.
– Ты скоро уедешь. Не волнуйся.
– Почему ты здесь остаешься?
Он пожал плечами:
– Не все ли равно где?
– Ты знаешь что-нибудь о дробовиках?
– Много всего, – сказал он, опираясь локтями на крышу.
– Ты ему помогал?
– Это не он, Джорджи.
– По крайней мере, вы хорошо сговорились.
– Это был Шовер.
– Шовер Макдугалл?
– Он как чертова сорвавшаяся с цепи пушка.
Джорджи обдумала это. Шовер Макдугалл вполне мог бы быть подходящей кандидатурой. Он был параноик и сутяга, и все его презирали за то, что он резал тросы и путал сети. Он был трезвенник и ненавидел наркотики. В прошлом сезоне он протаранил еще один катер. Он был невероятно удачливым рыбаком. Его сын учился в одном классе с Джошем.
– Откуда ты знаешь? – спросила она.
– Ходят слухи.
– И распускает их Джим.
– Такие слухи, Джорджи.
– Но зачем?
– Ну, не кисни и не реви. Когда у нас по водам шастает браконьер, это уже плохо, но браконьеры тут и там, дорогая. Шовер, наверное, решил защитить нашу честь. Думает, что рыбацкие короли помягчали с годами. Решил, что Джим не знает или что у него больше не хватает духу. Он всегда преклонялся перед Джимом, ты же знаешь. Спорю на что угодно, он сделал это от большой любви. Господи, да разве ты не видишь, как его женушка ездит взад-вперед по округе, как долбаный спутник-шпион? На этом сатанински белом «Камри»?
Джорджи подумала. Да, теперь вспомнила. Машина, которая выезжала из ворот дома Джима в ту ночь, когда она возвращалась.
– Шовер Макдугалл, – сказала она.
– Даже и не думай. Он любит кровную вражду. Он из старых добрых времен, Джорджи. Даже Джим не сможет его отвадить от этого – вот разве что убьет.
Джорджи удивленно моргнула.
– Расслабься, я шучу.
– Нда.
– Этот парень, он был необычный.
– Шовер?
– Нет, этот твой приятель. Фокс. Он и правда умел играть. Они все умели. Я буксировал их раздолбанную машину, знаешь ли. Кабина внутри была как чертова бойня. Не пристегнулись, я так думаю. Но я никогда такого не видывал. Раз перевернулись – и четверых нет. Люди говорили, что все было очень странно, как вроде бы Божий промысел. Такая вот их удача.
16
Зеленопузый – приблизительный перевод слова greenie, которым в австралийском сленге обозначаются борцы за охрану окружающей среды – «зеленые».