Уайт-Пойнт был диким местом в лучшие свои времена, но во время рождественских каникул городок сходил с ума. По мере того как наполнялись стоянки и пляжные хижины, население увеличивалось раза в четыре. Пивная была всегда набита народом, а в маленьких магазинчиках было не протолкнуться. Везде были суда и трейлеры, лодки с водными лыжами, джипы, байкерские мотоциклы, парапланы, бумбоксы, столкновения, перебранки, заблудившиеся и нашедшиеся. Местные вели себя невероятно нахально, и солнце было беспощадно. По ночам воздух был густ от дымов барбекю, запаха горелого мяса, и на террасе дома Джима, когда ветер поднимался с запада, чувствовалась переполняющая воздух сальная вонь рыбных фритюрниц.
Посреди всего этого в середине святок, в день, когда почтальоны получают подарки, исчез Бивер – ни больше ни меньше. Не прошло и дня с его отъезда, как в Уайт-Пойнте воцарился полный беспорядок. Никто не мог купить горючего. Посреди суматохи и неурядиц он вернулся – и уже женатым человеком. Его жена Лоис была крохотная темная женщина с серебряным передним зубом. Она была с Филиппин или из Тайваня, смотря кого спрашивать. Много дней Джорджи пыталась поймать его взгляд из-за столпотворения у бензоколонок. Она видела Лоис в окно, видела, как та озадаченно смотрит на кассовый аппарат и в ужасе – на толпу печатей, и поняла, что к Новому году самая жуть, наверное, уляжется и можно попробовать урвать момент.
Джорджи заметила государственный флаг, поднимающийся на белом шесте во дворе Макдугаллов. Она никогда его там раньше не видела.
Перед Новым годом традиционная пьяная драка в пивной переродилась в бунт, когда обкуренной компании пришлось прятаться внутри, спасаясь от порывов ветра на пляже. Это, для простоты выражения, было настоящее столкновение культур. К полуночи юнцы стаскивали черепицу с уайт-пойнтовской пивной и швыряли ее на переполненную стоянку, а само здание как раз начинало гореть. Через тридцать минут уайт-пойнтовские волонтеры (одетые гораздо хуже забияк) пригнали пожарную машину и начали стаскивать молодежь с крыши на ту же самую стоянку.
Первого января Джим вернулся на берег с бумажным корабликом. Борис настаивал на том, что это хорошее предзнаменование.
Когда Джорджи наконец познакомилась с женой Бивера Лоис, она обнаружила, что та вьетнамка. Бивер был настроен мрачно и решительно, стараясь обуздать свою гордость. Лоис, сказал он, помешана на Абботте и Костелло, хотя по-английски говорит с трудом. То, как уайтпойнтовцы пользовались языком, представляло определенную коммуникативную трудность даже для тех, кто разговаривал по-английски с рождения, поэтому Лоис действительно приходилось нелегко. Местные, успевшие проведать, как именно Бивер нашел себе жену, уже называли ее в лицо невестой по почте. Джорджи заметила, как подозрительно Лоис переводит взгляд с нее на Бивера, как будто чуя что-то подозрительное в их дружбе. Она не очень хорошо понимала, как разубедить бедную женщину, которой и так достается, и поэтому чувствовала, что будет разумнее держать дистанцию. Однажды вечером, проезжая на велосипеде мимо мастерской, Джорджи услышала звук бьющейся посуды и высокий, тихий вскрик Лоис, которая выражала некоторые сомнения. Она почувствовала себя крысой, но поняла, что лучше ей не попадаться Биверу на глаза.
Одним влажным январским днем, когда остатки циклона принесли с собой на центральное побережье низкие облака и гнетущий воздух, Джорджи ехала домой с почты со стопкой счетов для Джима и с письмом, адресованным ей, – почерка она не узнавала.
На кухонном столе она осмотрела потрепанный конверт.
Джорджиана Ютленд
Почтовое отделение
Уайт-Пойнт,
Западная Австралия
Она открыла конверт ножом для масла и вынула чистый лист, вырванный из блокнота. На нем ничего не было. Только неяркие голубые линейки и оторванный край дырочек от спирали из простенького блокнота. Когда она потрясла конверт, чтобы убедиться, ручеек пыли пролился между ее пальцами и упал на оттертый до блеска стол. Пыль была похожа на молотый болгарский перец или чили, но, когда Джорджи тронула ее пальцем и лизнула, она поняла, что это просто красная земля.
Конверт с марками, на которых были изображены баобабы, был отослан из Брума несколько дней назад. Две тысячи километров отсюда. Дальний север, край тропиков. Она узнала розовую грязь; этот естественный цвет нельзя забыть, если видел его собственными глазами. Краем конверта она собрала пыль в маленькую кучку. Там оказалось больше, чем она подумала сначала, – может быть, целая чайная ложка. Это была не случайность; это был какой-то жест.
Она смяла конверт и бросила его в мусорное ведро. Потом она некоторое время пристально смотрела на горку грязи, пока, слюнявя палец, щепоть за щепотью, не съела ее всю.
Она начисто вытерла стол. По рации Джим сообщил, что через десять минут входит в лагуну. Споласкивая рот у раковины, Джорджи будто выплевывала кровь. Она почистила зубы и вытерла раковину. Все.
III
Он идет по узкой асфальтовой дороге в теплой тьме. Море осталось во многих милях позади, но он чувствует его спиной. Над мрачной пустошью висят звезды, как искры и пепел от дальнего лесного пожара. К рассвету его сухожилия напряглись, и ноги в ботинках болят. Рюкзак довольно удобно пристроен на спине, но скарб, навьюченный сверху, съезжает на каждом шагу и бьет его по макушке. Он ковыляет навстречу восходящему солнцу, пока старый грузовик не тормозит рядом и из него не высовывается приглашающая рука.
Человек высок и худ, на нем бесформенная шляпа, и у него веревочные седые волосы до плеч. Он выглядит устало и ждет, пока Фокс заговорит, потом вздыхает вздохом из разряда «устраивайся поудобнее» и просто ведет машину. Фокс оглядывается назад, на платформу грузовика, на которой лежат несколько мотающихся оливковых деревьев, обернутых брезентом.
Они катят по пойме к началу тучных земель, где поздние посевы медно горят под солнцем. Они поворачивают на север, к пшеничному поясу, где комбайны поднимают тучи трухи и пыли по проносящимся мимо холмам.
– Вот, – говорит водитель в Новой Норсии.
– Спасибо, – говорит Фокс.
Негра мог так сыграть.
Фокс вылезает.
– На север едешь?
Он стаскивает рюкзак и спальный мешок с проржавевшей платформы.
Фокс загоняет себя в угол. Солнце бьет ему в лицо.
– Это был только вопрос времени, – говорит человек. – Ты бы все равно смылся в конце концов.
– Еще раз спасибо.
– Не за что, тебе спасибо, приятно поболтали.
Фокс идет через старый испанский город с монастырем, почти не глядя по сторонам. Городские машины и фермерские грузовики проезжают мимо, но он даже не беспокоится о том, чтобы проголосовать. На окраине он скидывает груз на гравийную бровку и ждет. Мухи сосут пот с его век и с шеи. На остатках бахчи, огороженной камедными деревьями, возятся мелкие фермеры. В конце концов рядом тормозит «Кенворт» в клубах дыма от воздушного тормоза. Он забрасывает вверх свои пожитки и забирается в кабину.
– Привет, – говорит водитель.
– Привет.
Этот человек цвета вареного краба. У него тонкий, сломанный нос. Его уши все в корках от ожогов.
– Большое северное шоссе, – говорит водитель.
– Пойдет, – говорит Фокс, устраиваясь в запахе пота, старых носков и жареной еды.
– Скрываешься?
Фокс морщится. Он и не думал, как он выглядит после всех этих заплывов и ходьбы пешком до дому.
– По лицу все можно понять, знал?
– Знал.
Остаток утра они едут в молчании, и из радио тонкой струйкой течет крикет, как пытка водой. Кондиционер высушивает пот, а потом морозит Фокса. По мере того как они продвигаются в глубь материка и мимо них проносятся трейлеры, местность становится суше и ниже, и пшеница уступает место овечьим пастбищам, которые все мельчают, пока не остается только припадающая к земле поросль акации; просто оливковые мазки растительности, разбросанные по каменной желтой грязи.
– Страна диких цветов, – говорит водитель, не сумев сдержать пуканье. – Посмотрел бы ты на это в сентябре. Насколько глаз хватает – всюду цветы.