Фокс не может себе этого представить. Он не предполагал, что деревья могут так внезапно исчезнуть. Он и пяти часов не провел в дороге, но кругом осталась только желтая грязь.
– Так от чего ты бежишь?
– От людей, – говорит Фокс.
– От конкретных людей или от людей вообще?
– И так, и так.
Водитель понимает намек и довольствуется крикетом по радио. Сложно вообразить что-нибудь более ужасное, но, по крайней мере, это избавляет его от музыки.
Молодой вол лежит на краю дороги, подняв ноги в воздух, как перевернутый стол. Рябящая черная скатерть птиц.
Из низкой поросли вдали поднимается камедное дерево, и, когда они проезжают мимо, Фокс видит белый крест и пару спортивных ботинок. Сцена из песни Берла Айвса. Старина Берл. Как его любил старик! Заверни меня в мой кнут и простыню.
У таверны «Пейнс-Филд» Фокс сидит в кабине «Кенворта», пока заправщик закачивает топливо в огромные баки. Он осматривается по сторонам, пытаясь найти поселение, у которого есть название, но вокруг только чахлая поросль и каменистая земля. Наконец запах бензина выгоняет его из кабины. Он покупает себе коку и сидит в душной тени, пока водитель, ясно давший понять, что хочет поесть один, уединяется за столиком в закусочной.
Караваны автотрейлеров, уставленные «Паджеро» и «Роверами», тянутся с севера и выстраиваются в очередь за бензином. Старики в мешковатых шортах и с выдубленной солнцем кожей проходят по запятнанной маслом грязи двора к вонючим туалетам.
Молодой парень в комбинезоне защитного цвета и в подбитых сталью ботинках выходит из таверны, вынося с собой порыв охлажденного воздуха и сигаретный дым.
– Уаиу, – с отвращением говорит он.
– Что? – удивляется Фокс, допивая коку.
– Уаиу, – говорит парень, кивая в сторону пенсионеров, валом валящих из туалетов и сравнивающих мили на одометрах. – Увидеть Австралию и умереть.
Фокс пожимает плечами.
– Некоторые из них проезжают все целиком. Север, потом по побережью к Территории. Квинсленд. Едут на юг. Возвращаются назад, объезжая Налларбор. Большой круг. А потом заново. Все дороги ими забиты. А ты куда направляешься?
– Да так, – говорит Фокс, – на север.
– Автостопом?
– Заметно?
– Большая практика, друг.
Фокс смотрит на вышитый логотип у него на рубашке. Золотодобытчик.
– Через секунду отправляюсь обратно на Магнитку. Подвезу, если не возражаешь ехать сзади. Мой напарник чего-то захандрил от выпивки.
– Спасибо.
Бензоколонка продолжает закатывать глаза на «Кенворт». Неудачливые автолюбители, застрявшие между грузовиками и трейлерами, ждут, пока он уедет. Фокс снимает свои пожитки с насиженного места за кабиной и забрасывает их на шахтерский «Крузер» пикап.
Весь день с продуваемого ветром кузова «Лэндкрузера» он смотрит на местность, поросшую акацией, которая постепенно преображается гранитными скалами. Каменные вертикали приносят облегчение после горизонтальной монотонности. Караваны грузовиков с укрепленными на багажниках яликами проносятся мимо на юг. Весь поток транспорта направлен в другую сторону, за исключением нескольких случайных автомобильных поездов, направляющихся на север. В кабине играет Джудас Прист; его милосердно приглушает стон ветра.
У горы Магнитной молодые парни высаживают его на углу, который поначалу кажется перекрестком. Здесь кончается юг. Заборы ферм исчезли, и уже давно исчезла почва, уступив место пыли или песку. До Индийского океана – несколько часов на запад. На дорожных знаках расстояние до городов отмечено трех– и четырехзначными цифрами. Он пытается представить себе туманные равнины и красные дюны на востоке, невероятный размах материка. Говорят, там пусто, и эта мысль ведет его вперед, но он не может охватить ее своим разумом. Он думает о севере, о котором его старик говорил с гордостью и страхом в голосе, о суровых каменных грядах, об иссушающей жаре, о непрерывных взрывах и копании, об эпическом питии, от которого начинало казаться, что хмельные южане – это еще довольно умеренное явление; о стадах, поднимающих красную пыль до неба, и о временах года, которые называются Мокрое и Сухое.
Он подхватывает груз и раздумывает о своих возможностях. Еще не слишком поздно, чтобы пробраться в сторону моря на шоссе № 1 и направиться на север вдоль берега, но у него теперь есть импульс, и он знает, что маршрут, пролегающий в глубине материка, проведет его мимо Уиттенума и шахты, которая сделала его сиротой. Он решается продолжить путь.
Он вытаскивает из рюкзака сверток купюр и засовывает несколько бумажек в шорты, чтобы купить еду. Он переходит широкую, пустую улицу к станции «Бритиш петролеум» и заказывает себе еду. Пока он сидит там, приходят и уходят черные дети. Они покупают коку и мороженое и стоят на гудроне, дразнят друг друга и строят ему рожицы в окно. Потом он снова взваливает на себя груз, и они недолго идут за ним, хихикая, щекастые и громкие, как какаду.
Никто не останавливается, так что он идет, чтобы убить время. Солнце садится, но жара не уходит с земли. На другой стороне города, на закате, не остается никаких шансов, что его кто-нибудь подвезет в таком мраке; он забредает в поросль, чтобы найти место, где расположиться на ночлег.
Он направляется к гранитному выступу, который замечает над акацией, и там находит приличный клочок земли. Он раскладывает спальный мешок и собирает палки, пока окончательно не стемнело. Он разводит огонь – скорее для освещения, чем для чего бы то ни было еще. Он не так давно поел и теперь не собирается готовить. В отблесках своего маленького костерка он осматривает содержимое своего рюкзака: сухая еда, котелок, зажигалка, фонарик, две перемены одежды, запасные носки, бутылки для воды, карманный нож, разделочный нож, мягкая шляпа, которую он весь день забывал надеть, щиток от солнца, репеллент.
У него с собой есть маленькая аптечка. Конечно, пластыри. Пинцет, бетадин. Но ни одной книги. Это он плохо продумал. Он хочет быть один, видит Господь, но не без чтива.
Теперь у него все болит, вся кожа чешется в тех местах, где образовались струпья. Нос у него лупится, и губы потрескались. Он снимает ботинки и чувствует на пальцах мозоли, там, где кожа все еще мягкая.
Он не думает о Джорджи Ютленд. Она, конечно, болтается где-то в сознании, как что-то, во что невозможно поверить, но он не позволяет себе думать о ней. Растянувшись на спальном мешке и наполовину откинув покрывало, он думает о себе на бахче в то утро, как он тогда встал на колени, отрезал попку от арбуза и засунул в арбуз руку по локоть. Он был горяч от солнца и сладок, этот арбуз, он был винного аромата, как море, о котором мечталось. Он откусил сразу много, чтобы почувствовать на языке бурление пузырьков. Даже теперь он представляет себе, как ест эту забродившую сладость. Это было последнее, что он сделал перед тем, как вытащить деньги из-под камня на холме и уйти. Он не знает, почему сделал так, хотя правда и то, что его рот пересох с прошлой ночи и от того, что́ он решился сделать. Это было таинство, в котором он не мог признаться. Просто прощай, вот и все. Выплюнул семечки, быстро повернулся к холму.
Ни меланхолия, ни наводящая ужас тревога не грозят ему бессонницей в эту ночь. Ферма, может быть, и горит, но Фокс спит. Последнее, что он слышит, это крик кроншнепа.
Небо все еще расписано розовыми и серыми полосами, когда грузовичок «Бедфорд» семидесятых годов тормозит рядом в облаке пыли и музыки. Он подходит к дверце и открывает ее, и поток воздуха из кондиционера и взрыв музыки ударяют ему в голову. Водителю нет тридцати, у него выбеленные солнцем африканские косички и плоские голубые глаза, по виду настоящий серфер.
– Есть деньги на выпивку? – кричит он, стараясь перекричать музыку.
– Вроде бы.
– Тогда залазь.
Фокс открывает боковую дверь и забрасывает внутрь свои пожитки. Там настоящий кавардак. Голая пенка, от которой откололось несколько кусочков, и косо наброшенная на нее простыня. Поверх всего этого лежат дешевые виниловые сумки, удочка, утюг, эскимосская иглу, походная печка, порнушные журналы, кальян, сделанный из садового шланга и бутылки из-под сока. Ящик «Виктории биттер»[17] рассыпался, и жестянки лежат повсюду.