Фокс часто чувствует беспричинное возбуждение. Он бесцельно швыряет камни или ломает ветки деревьев. Он бегает по пляжу, подбрасывая ногами вихри ракушек, как озорной ребенок, и кричит, пока у него не заболит горло. Он все еще не может поверить, что приехал сюда без единой книжки. Он припоминает каждую возможность по дороге, вспоминает томики стихов, которыми была забита колымага Бесс. Он тоскует по каждому роману, от которого в свое время отворачивал нос или не дочитывал, по каждому англичанину через дефис и американцу с тремя инициалами, от книг которых его клонило в сон. Вернись, вернись, Гертруда Стайн и Жан-Поль Сартр, – я все прощу. Фокс был бы рад телефонному справочнику, списку товаров и услуг.
Однажды днем он пластует рыбу и кидает головы и хребты в воду, и тут на мелководье появляется стая акул. Начался прилив, вода стоит высоко и слегка мутна, но Фокс все равно отчетливо видит, как они выписывают восьмерки у берега, видит их двойные спинные плавники и высоко выставленные из воды хвосты. Он про себя называет их смуглыми няньками; их головы, бронзово-охряные, похожи на мотыги, и они плывут, как бы танцуя, как будто перетекая из одной точки в другую – от рыла до хвоста. За ними плавают две акулы поменьше. Лимонные акулы. Ветреные, агрессивные, такие же бродяги, та же параноидальная резвость.
Фокс бросает им несколько кусков, и акулы перекатываются в суматохе брызг, чтобы заполучить еду. Он кидает обрывки шкуры и потрохов ближе к берегу, и лимонные акулы рвутся вперед так быстро, что обрызгивают Фокса с ног до головы. От этого зрелища сердце у него падает. Он бросает мясо почти на берег, и акулы бросаются на песок в диком скрежете плавников и хвостов. Две акулы, выпрыгнувшие особенно далеко, застревают в песке, и Фокс садится на корточки и смеется над тем, как они, извиваясь, ползут обратно к воде. Он кормит их, аплодирует им и насмехается над ними, пока не спускается ночь и не приходит время возвращаться в лагерь, предвкушая голодную ночь.
На следующий день акулы возникают вместе с приливом, и их вид подбадривает Фокса. Они теперь приплывают каждый день, и он ждет их. Несмотря на страх перед крокодилами, он готовит для акул лакомые кусочки и дразнит их, заставляя приближаться все ближе, пока они не начинают выхватывать мясо прямо у него из рук. Они встают на грудные плавники, высунув головы из воды, и он гладит их плоские костяные башки, когда они рвутся вперед. Из лагеря он приносит моток веревки и привязывает к нему головы рыб величиной с блюдце, чтобы поиграть в перетягивание каната. Акула побольше может сбить Фокса с ног и оттащить вперед ногами к кромке воды, прежде чем схватит награду или перекусит веревку. Осмелев, они выбрасываются за куском прямо на сухую землю, катаются и вьются по песку, стремясь обратно в воду, и игра развивается, пока Фокс не начинает кормить их с рук, и они толкают его, проплывая мимо по мелководью. Ему нравится спортивный азарт, эта сумасшедшая игра, но больше всего он ценит именно их телесное присутствие, вес акул на своих руках, плотскую общительность этих засранок. Каждый день они приплывают, как приплясывающая, дерущаяся стая собак, и, насытившись, тянут за канат уже без наживки, и Фокс так смеется, что в конце концов начинает икать.
Циклон приходит неожиданно. Занявшись игрой с акулами, Фокс едва замечает два темных дня, когда все небо затянуто облаками-предвестниками. На третий день после полудня спускается тьма, но день для Фокса ничем не отличается от обычного, пока он не замечает, что рыба бешено скачет посреди затопленных мангров; обратив взор к заливу, он замечает волнение на воде за пределами бухты. В воздухе неожиданно начинает пахнуть электричеством, и у него закладывает уши. Ледяной ветер рвет вершины деревьев.
Фокс относит каяк повыше, в заросли за кольцом баобабов. Когда он добирается до уступа, пытаясь спрятать в лагере все, что возможно, воздух становится восхитительно прохладен. Огромные черные облака, похожие на грибы, собираются над водой, и в них глухо рокочет гром. Фокс относит свои пожитки под нависающую плиту и привязывает хижину из веток единственным оставшимся обрывком веревки. Молния бросает белые отсветы на деревья, и струя воды поднимается, как злой белый корень, из моря цвета глины; она, свистя, приходит и плюет по воде, выбрасывая в воздух маленькие темные предметы. Она идет прямо на Фокса, но потом резко меняет направление, катится к материку – и вот уже исчезла из вида.
Еще до темноты с моря приходит ветер; скалы острова защищают Фокса от самого худшего, но, когда спускаются сумерки, он чувствует, что ветер начинает дуть с запада, и волны бьют в пляж. Ему не нравится эта гроза. Беспокоясь за то, что его драгоценный каяк может унести или смыть, Фокс спускается вниз и тащит его через деревья и скалистые террасы в лагерь. Он успевает засунуть каяк в самую глубину пещеры под нависшей плитой, и тут вода начинает полотнами падать с окрестных скал.
Ранним вечером хижина из веток начинает ломаться. Ветер визжит в плюще, и инжировые деревья, кажется, дрожат до самых корней. Скала превращается в водопад, и ночью камень над головой Фокса начинает протекать. К утру по его маленькой пещере мчится поток. Он вытекает из основания пика прямо над ним и загоняет его в узкую нишу, где ему приходится скорчиться со своими пожитками, и весь ужас в том, что он не может зажечь свечу.
Буря усиливается. Вой деревьев пугает его. Каяк бьется о скалы у его ног. Фокс заворачивается в вымокший спальник и пытается не думать о своей матери. Он начинает напевать себе под нос, чтобы не слышать звука бури. Затыкает уши пальцами.
Эвкалипты. Эвкалипты на песчаной прибрежной равнине. До того как старик спилил их и мстительно выкорчевал пни, дом был окружен эвкалиптами. Мать любила их. Изящные, с серой корой. Их тень охлаждала двор и приманивала птиц, и с самого большого свисала шина на цепи, на которой они с Негрой катались, пока ноги не проделывали в грязи четыре глубокие борозды, а на дереве не появлялась блестящая вытертая полоска.
В широких кронах эвкалиптов ревел неустанный ветер среднезападного побережья. Летом по утрам казалось, что там, в вышине, собралась толпа, а в бурю эвкалипты издавали шум, будто бы неподалеку перешла в наступление целая армия.
Они просто решили сходить на птичий двор. Дул северный ветер, тот теплый рыхлый порыв, который предшествует приходу большого зимнего фронта. Волосы матери струились над плечами. Она мелодично смеялась. Они сели на корточки и начали собирать яйца. Он держал проволочную корзинку. Они пошли обратно домой; он помнит ощущение своей руки в ее руке и запах яиц, отдающих пометом.
Они проходили под низко нависающим суком, наклоняясь под порывами ветра, когда один порыв шатнул дерево; оно издало звук, будто рядом с ухом кто-то хлопнул в ладоши. Мать вырвалась из его руки. Через полсекунды буря сорвавшихся с ветвей листьев опрокинула его. Он чуть-чуть полежал, глядя вверх через крону дерева; послеполуденное небо было как рыбья чешуя. Над ним висело птичье гнездо, покрытое пятнами фольги и перышек. Сама земля под его телом, казалось, вибрировала от того, как деревья боролись с ветром, но ковер из опавших листьев казался надежной защитой. Он чувствовал сонливость, безопасность. Когда он все-таки встал и пошел искать мать, он не увидел на ней крови, только разлившиеся желтки и сурово поблескивающий белок, размазанный по ее голым ногам. Острый конец сука воткнулся ей в грудь, но он еще не понял, что она мертва. Через несколько дней ему должно было исполниться десять.
Сегодня каждый шквал, проносящийся под скалой, кажется бризом, тем самым, какой чувствовался тогда. Шквал бьет его всю ночь; он слишком хорошо его знает. Похоже, что всю свою жизнь Фокс шел, овеваемый дыханием мертвых; и он ненавидит это.
Всегда этот удар ветра. Он остается позади.
И вот снова он всем приносит с ручья кожу змеи, чтобы показать всем. Она берет похожий на бумагу рулончик и улыбается.