«В декабре 1942 года я явился в «директорский» класс Московской консерватории, имея в композиторском портфеле 16 тактов «Лунной сонаты» в до мажоре с русской мелодией в басу[2]. На месте Шебалина я сильно усомнился бы в возможностях двенадцатилетнего абитуриента, но Виссарион Яковлевич разглядел в этих 16-ти тактах нечто, давшее ему возможность принять меня в свой класс. Прием был завершен диалогом, который я впоследствии часто вспоминал в необходимых случаях. Жаль, что этих случаев было слишком много!
Шебалин: Ну вот, мальчик, мы с тобой начнем заниматься... Ты не боишься? (Я непонимающе таращусь на Виссариона Яковлевича и, на всякий случай, молчу.) Видишь ли, я обязан тебя кое о чем предупредить.
Сейчас ты будешь со мной заниматься в ЦМШ, потом, даст бог, в консерватории, и все будет хорошо и спокойно. Но когда мы расстанемся, и ты, оставшись один, захочешь писать музыку так, как ты сам считаешь нужным, я повторяю — так, как ты сам считаешь нужным, ты должен быть готов к тому, что тебя будут упорно и жестоко бить. Поэтому я еще раз спрашиваю — ты не боишься?
Я (дрожащим от испуга голосом, очень тихо): Не-е-ет...
Шебалин: Ну ладно... (обращаясь к одному из учеников) Передай мне с полки «Маленькую сюиту» Бородина... Начнем...
Он был суровым педагогом, крайне скупым на похвалы и очень язвительным в отрицательных оценках. Для работ учеников у него было их две: первая — «Это выбросить», вторая — «Это возможно». Была еще третья, самая страшная: «Это музыка из Нарпита»[3]. Заработать «Это возможно» было маленьким праздником. Только в 30 лет я услышал от Виссариона Яковлевича: «Это музыка, я доволен». Позднее он все же нашел, что в этом сочинении можно было улучшить.
Для меня Шебалин жив. Часто перед тем, как совершить какой-нибудь поступок, я думаю — что бы он сказал о таком поступке».
Экран погас и пропал. А жаль, хотелось слушать еще. Каретников великолепный рассказчик. То, что мы увидели и услышали, точнее было бы назвать не рассказом, а мастерски разыгранной сценкой.
— Как, каким образом угадал тогда Шебалин будущее своего ученика? — размышлял я вслух. — Не стояла ли незримо за его спиной красавица Розабельверде? Но факт остается фактом: учитель угадал.
К сожалению, угадал. Творческая биография Каретникова складывалась, ох, как непросто: «били», прорабатывали, не пускали, замалчивали. Что делать, лишения, несправедливость выпали на долю не только давно умерших композиторов, о которых рассказывают на уроках музыки. Досталось и нашим соотечественникам и современникам, начиная с самых знаменитых.
Но вернемся к тем полудетским прелюдиям. Когда сейчас я наигрываю их на фортепиано, мне кажется, в них уже есть нечто такое, из чего потом родятся балеты Каретникова. Это нечто — скрытая театральность, позволяющая за музыкальными звучаниями как бы увидеть некую сцену, действующих лиц, их манеру двигаться... Кстати, вы когда-нибудь замечали, что, понаблюдав за походкой, жестикуляцией, мимикой человека, даже не услышав от него ни одного слова, можно составить себе некоторое представление о его характере? Вот и в балете персонажи «только» двигаются, изъясняясь языком танца (и жестов — в пантомиме). А музыка не только помогает танцевать, как иногда, наверно, думают, но и — в хорошем балете! — раскрывает помыслы, желания, мечты героев.
Есть у Николая Николаевича музыка и для самых маленьких — в мультфильмах «Садко», «Синичкин календарь», «Золотые слова». Некоторые мультики адресованы ребятам постарше: «Похождения Чичикова», состоящий из двух фильмов-портретов, «Манилов» и «Ноздрев», или «Пер Гюнт», где написанное Каретниковым вступает в своеобразный диалог с хорошо всем знакомой музыкой Грига. Не беда, если чего-нибудь из названного вы не видели или видели да позабыли, или, что скорее всего, не обратили внимания на титры — надписи, сообщающие обо всех, кто участвовал в создании фильма. Не беда, потому что при новой встрече титр «Композитор — Н. Каретников» уже будет для вас что-то значить.
2
Имеется в виду, что первое «сочинение» Коли Каретникова представляло собой видоизмененное начало знаменитой сонаты Бетховена.