Хоть отелись теленком рыже-белым,
А может быть, и желто-голубым,
Как поступить с тем страшным черным делом
С Чернобылем, навеки горевым?
Сто лет пройдет, и двести, да и триста,
Он прорастет сквозь наши мозг и кровь.
Ах, долго будет длиться эта тризна,
Основа ей — небрежная любовь.
Мы связаны немыслимой порукой,
Той круговой, а также и судьбой.
Смотри, и Белоруссия с Калугой,
И Брянск, и Тула рядышком с тобой.
«Увы! Не старость, не война…»
Увы! Не старость, не война —
Какая-то иная сила
Его внезапно подкосила.
В том вряд ли есть твоя вина.
Тебе ж — морщины, седина.
Ах, Боже мой, не в этом дело.
Ты здесь другое разглядела:
Дорога разъединена.
Делила с ним свою судьбу,
Но смерти выпрямилось жало.
Тот, с кем в постели ты лежала,
Теперь один лежит в гробу.
Надпись на книге прозы
Для будущего гения пишу.
Пускай берет бесценные детали.
Себя упоминать я не прошу,
Лишь бы они роман его питали.
Характеры напишет, глубоки,
Солдата, женщины и полководца.
Поднимет сводки, схемы, дневники,
Но без меня и тут не обойдется.
Я сам под дудку прошлого пляшу,
Осколок отходящих поколений.
Для будущего гения пишу.
Пускай берет! Но только, если гений.
«У колодца и у колонки…»
У колодца и у колонки
Ведра подняты тяжело…
От повестки до похоронки
Время, кажется, вмиг прошло.
Снова ночи весной белесы,
Надрывается соловей.
Снова женские эти слезы
С каждым вечером солоней.
Кушка
Дальше Кушки не пошлют.
Меньше взвода не дадут.
Курсантское изречение
Дальше Кушки не пошлют!
А пожалуйста — послали
В тот неслыханный маршрут,
В те расплывчатые дали,
Где барханы и жара,
Где тельняшки пропотели,
И домой писать пора
Про бои и про потери.
А недавний лютый зной
Приграничной нашей Кушки
Тенью кажется сквозной,
Вроде детства и опушки.
«Окончился жестокий торг…»
Окончился жестокий торг.
Смерть выиграла это дело.
Доставлено в московский морг
Его истерзанное тело.
На серебристом корабле —
Через ущелья и пустыни,
Леса, текущие во мгле,
И небеса в прозрачной сини.
Вблизи товарищей своих
Лежал в ночном холодном зале.
Сквозил туман. Рассвет был тих.
Родители еще не знали.
Он слышал дальнюю трубу,
Но высшего не слышал гласа,
Солдат в запаянном гробу
С окошечком из плексигласа.
Стансы
Суровые стансы!
Подставив под ухо ладонь,
Кремлевские старцы
Погнали мальчишек в огонь.
На смертные муки,
По горьким и страшным местам.
Их личные внуки,
Наверное, были не там.
Без всякого толку
Под скрип их вставных челюстей
Швырнули как в топку
Цвет наших десантных частей.
«Тете Зине…»
Тете Зине
Из Кабула
Поступил казенный гроб.
Сапоги она обула,
Вышла, села на сугроб.
Сражена нездешней зоной,
Непонятною войной.
Как бывает! Гроб казенный
А сыночек-то родной…
«Кончай ночевать!..»
— Кончай ночевать! —
В пестроте привала
Нам ротный опять
Гаркнул, как бывало.
Средь дня дальше в путь
Поднимая роту,—
Не числя ничуть
Это за остроту.
С чего начинать
Новую дорогу?
«Кончай ночевать!» —
Помню, слава богу.
Так бьет на ветру
Песня, залетая.
Так мчит поутру
Тучка золотая.
Мой стих
Забудут. Но потом,
Лет эдак через сорок,
Открыв мой плотный том,
Услышат жизни шорох.
Как бы земля течет
В окопе за обшивкой…
Тогда возьмут в расчет,
Что не была ошибкой
Поэзия: текла
Вдоль позднего квартала.
Дул ветер, и тепла
Прохожим не хватало.
Читателей своих
Суровыми годами
Отогревал мой стих
Замерзшими губами.
«Как у станции узловой…»
Как у станции узловой,
В равномерных вечерних бликах,
Плавно ход замедляя свой,
Жизнь постукивает на стыках.
Пресловутое время «пик»
Управляется с этой зоной,
Не решив еще: нас — в тупик
Или все-таки на зеленый?..
Стихи
Чтоб стихи писать — не хуже,
Чем писал ты их, поэт,
Подтяни ремень потуже
На седьмом десятке лет.
Груза нового громада
Пусть не горбит старика…
Иногда бывает надо
Отпустить ремень слегка.
«Боже мой, наш российский срам…»
Боже мой, наш российский срам —
На душе остается шрам:
И Цветаева по чужим углам,
И Ахматова по чужим углам.
Освещенная береза
Как строку стихов средь прозы
В восприятии моем —
Не могу забыть березы,
Освещенной фонарем.