[Markish 1987: 464]
Поэт не уточняет, к каким двум группам обращается, кого намерен покинуть и кого клянется вести в будущее. В последних строфах автор отождествляется с Моисеем, и напрашивается сравнение между местечковыми евреями, вставшими на путь превращения в советских евреев, и поколением рабов, выведенных из Египта.
Проблема в том, что поэту не удается выдержать сравнение между проклятыми и спасенными («Все вы обливаетесь кровью у меня во чреве»), между новым рождением и смертью, прошлым и будущим: «вымаранное время». В «Братьях» воспевается утрата границ и иерархий – в этом и состоит триумф революции – и оплакивается утрата еврейского мира, и все это – через образы тела, выплескивающегося за собственные пределы. Маркиш персонифицирует и психологизирует утрату, создавая образ отвратительной инкорпорации, включения в себя утраченного предмета, беременности смертью. Границы смешиваются. Во второй строфе поэт говорит, что смерть является частью его собственного тела: «Все вы растете из меня ⁄ И падаете из меня, ⁄ Точно плоды». Далее в одной из строф функции тела поэта – дыхание и биение сердца – якобы происходят ради тех, кто умирает, и тех, кто нарождается к жизни, – сердце его одновременно и «носилки», и «колыбель». Тело поэта становится одновременно и маткой, и могилой («брох», кончина, рифмуется с «йох», буквально – бремя). Это не революционный образ победы над природой или укрощения репродуктивного процесса – это символ мертворождения.
Упорядоченная преемственность поколений в этом стихотворении сбивается: умирающие и мертвые отказываются исчезать из прошлого, а те, что готовы родиться в первый раз или заново, никогда в прошлое не попадут. В строке «вы обливаетесь кровью у меня во чреве» насилие перекрывает собой рождение, как и в текстах Бабеля. В последней строфе подчеркнута проблема несостоявшегося рождения. Поэт, подобно Моисею, поднимается на гору и на пути натыкается на тело паломника, который так и не выпустил свою торбу:
[Markish 1987: 465].
В образе мертворождения инвертируется библейское наставление «плодитесь и размножайтесь». Обещание создать национальный очаг в земле обетованной оборачивается ничем. Беременное чрево, символом которого служит торба паломника, превращается во вместилище массового убийства, заключенного в единственное тело.
Боренштейн пишет, что в революционной литературе особый упор делался на выбранную добровольно маскулинную аффилиа-цию – в отличие от унаследованных уз патернальной филиации[63]. Вынося в заглавие поэмы слово «братья», Маркиш как бы сигнализирует о своей приверженности новому миру, в котором горизонтальные узы между товарищами важнее любых связей с прошлым. При этом избыточность текста обнажает силу сыновних уз, связывающих героев с прошлым, с миром отцов. Маркиш с его словесной избыточностью и Бабель с его словесным лаконизмом обращаются к событиям и чувствам, которые адекватно описать в словах невозможно. Отсутствие границ – между душами, телами и временами – является одной из главных черт текстов и Бабеля, и Маркиша. И Бабель, и его коллеги, писавшие на идише, исследуют одну и ту же тему: несостоявшееся рождение.