Бабелю, в отличие от других писателей, рассмотренных в этой главе, посвящен внушительный корпус научной литературы, и чтобы прояснить мои трактовки, необходимо перечислить основные подходы других. С одной стороны, существует группа исследователей, которые видят в Бабеле «провидца плоти» – Д. С. Мережковский так говорил о Л. Н. Толстом. Самый видный представитель этого подхода – Воронский. Бабель – поэт «тактильности», Бабель – «физиологический писатель», «воспевающий плоть»; для Бабеля жизнь – женщина с большим животом: эти и подобные им образы заставляют вспомнить солнечные стороны творчества писателя-одессита [Воронский 1928: 168, 169]. При этом Воронский предупреждает, что в своем упоре на «зловонную плоть» порой Бабель заходит слишком далеко, и в качестве примера приводит сцену с Иисусом и Деборой из «Пана Аполека». Иисус занимает место жениха молодой еврейки, отвергнутой мужем после того, как ее вырвало в брачную ночь: Иисус вошел к ней, «лежавшей в блевотине» [Бабель 1990, 2: 24]. Это пример обращения Бабеля к отвратительному, сравнимый с тем, что мы уже видели у Маркиша. В подходе Воронского, который потом подхватили и другие исследователи, типичным образом акцентировано то, как Бабель превращает насилие в материал эстетического свойства, и сказано, что Бабель близок к ницшеанству[64].
Пример использования того же приема мы видим в рассказе «Берестечко», в сцене убийства старого еврея:
Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись [Бабель 1990,2:69].
Фраза «не забрызгавшись» особенно нравится Воронскому, который видит в этом прекрасный пример того, как Бабель владеет толстовским минималистическим жестом[65]. В портрете старого еврея использован избитый стереотип еврейской пассивности и бессилия. Еврей содействует собственному умерщвлению, причем оно напрочь лишено достоинства: «Если кто интересуется, – сказал <Кудря>, – нехай приберет. Это свободно» [Бабель 1990, 2: 69]. Э. Зихер, например, полагает, что последующее молчание является результатом «личной травмы» Бабеля [Sicher 1995: 98].
В «Бридер» Маркиша также есть сцена казни старого еврея, раввина, причем тоже за шпионаж. Однако у Маркиша портрет старого раввина исполнен достоинства и силы; лицо его сияет белым светом его восьмидесяти лет:
[Markish 1929: 214].
Выражая удивление по поводу благообразия этого образа, Нигер писал в 1929 году: «И это советский писатель говорит про раввина» [Niger 1959: 252].
Однако сравнение «Берестечка» и «Бридер» по одному этому параметру не дает убедительных результатов. Проблема с полной сосредоточенностью на отсутствии всяческих эмоций у нарратора в этом конкретном эпизоде «Берестечка» (помимо того, что автор тем самым отождествляется с нарратором) состоит в том, что при таком прочтении игнорируется текст как целое. А текст как целое затоплен смертью и перенаселен призраками прошлого. На пути в Берестечко нарратор видит: «Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах» [Бабель 1990, 2: 69]. Красноармейцы проезжают мимо сторожевой башни Богдана Хмельницкого – это имя накрепко связано с массовыми расправами над евреями в XVII веке. Упоминание о Хмельницком помещает события настоящего в контекст кровопролития, случившегося в прошлом. Это – традиционный еврейский нарративный прием, который радикальным образом смещает и временные рамки, и историческую причинно-следственную модель, изымая событие из его непосредственного исторического контекста и помещая во вневременные рамки. Схожая нарративная стратегия использована и в совсем коротком «Кладбище в Козине», которое начинается так: «Кладбище в еврейском местечке. Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях» [Бабель 1990, 2: 60]. Как справедливо отмечает Е. А. Добренко, повествование вынесено за пределы времени и места: если и есть временные отсылки, то на триста лет вспять или к Библии; пространственные отсылки помещают повествование одновременно и на Украину, и на древний Ближний Восток.
64
Г. Фрейдин отмечает важность ницшеанства для современников Бабеля и видит налет ницшеанства в описании раввина в «Конармии» [Freidin 1994].