Однако прошлое, отвергнутое революцией, не исчезает, его связи с настоящим еще предстоит раскрыть. В 1921 году в статье «Слово и культура» Мандельштам пишет, что сделать это открытие – задача поэзии, ибо «поэзия – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем оказываются сверху» [Мандельштам 1979:113]. Занимаясь раскопками, поэзия способна вытащить на свет и вернуть к жизни великих поэтов прошлого, в том числе Овидия, Данте и Пушкина. При этом, глядя вспять на историю XX века, Мандельштам видит там нечто совсем мрачное. Хребет «прекрасного жалкого века» разбит, и если он, подобно некогда гибкому зверю, оглянется назад, он увидит «следы своих же лап» [Мандельштам 1991: 103].
Неоднозначные взаимоотношения Мандельштама с еврейским прошлым следует рассматривать на более широком фоне его отношения к революции и ее разрушительному воздействию на время как таковое. Как пишет К. Каванах, Мандельштам говорил о своем страхе по поводу движения времени вспять, считая такой разворот типично еврейским. В неопубликованной статье, посвященной А. Н. Скрябину и христианству, Мандельштам пишет, что «иудейство всегда стояло за его спиной и только ждет своего часа – и восторжествует страшный противоестественный ход: история обратит течение времени» [Cavanagh 1991: 336, n. П][78]. Параллельные представления имеются в нормативной христианской теологии, которая утверждает, что иудаизм устарел, будучи замещен Новым Заветом. Каванах при этом считает, что к 1930-м Мандельштам «сам повернулся вспять во времени, к еврейскому прошлому, которое ранее ужасало его своим страшным противоестественным попятным движением» [Cavanagh 1991: 324]. В «Четвертой прозе» Мандельштама самого уносит этим обращенным вспять потоком времени [Мандельштам 1979: 323]. Вместо того чтобы освободиться от прошлого, Мандельштам оказывается в его гуще, залетает, как бильярдный шар, в лузу собственной биографии, в «хаос иудейский», в «чрево», из которого бежал в «Шуме времени» [Мандельштам 1990, 2: 13]. Не одному Мандельштаму свойственно было отворачиваться от прошлого, а потом оглядываться вспять: Маркиш тоже распрощался с прошлым, а потом вернулся к нему вновь. При этом траектория Мандельштама уникальна тем, что он возрождается в своей творческой ипостаси в рамках обращенной вспять темпоральное™ иудаизма.
Мандельштам превращается в частицу еврейского времени, в «путающийся призрак» на страницах русского календаря и в голос его раздробленности[79]. Он становится одним из тех, кого описывал в «Египетской марке» как людей, которые «к современности пристегнуты как-то сбоку» [Мандельштам 1990, 2: 66]. В упомянутой выше статье Мандельштам сравнивает память с болезненной девочкой-еврейкой, которая сбегает из дома – в этом далеко не похвальном поступке запечатлены неприкаянное и еврейское свойства памяти. Мандельштам – поэт, который не был и не будет ничьим современником («Нет, никогда, ничей я не был современник» [Мандельштам 1990,1:154]). Он не может принадлежать настоящему, потому что уже сказал свое слово, и для него настоящее время – это прошлое всех остальных: тем самым в своей поэтике он воплощает принцип относительности. В «Нашедшем подкову» (1923) Мандельштам описывает поэзию как физический след, остающийся после того, как вызвавшее его событие уже свершилось:
[Мандельштам 1990, 1: 148].
Темпоральность запоздания воплощена в стихах Мандельштама в форме последовательности конкретных действий. То, что должно было произойти, уже произошло, остались последствия: поворот конской шеи, форма человеческих губ, тяжесть в руке, несущей кувшин. В стихотворении представлена невозможная хронология, в которой настоящее и давно истаявшее прошлое развертываются единовременно: то, что поэт называет «сейчас», вырыто из земли подобно зернам «окаменелой» пшеницы. «Сейчас» простирается в удаленные слои прошлого. Несколько десятилетий спустя Сельвинский и Слуцкий будут использовать ту же хронологию сиюминутного прошедшего для описания катастрофы Второй мировой войны. Маркиш, Мандельштам, Беньямин, Бабель и Бергельсон, каждый по-своему, разрабатывали эстетику временного разрыва, в который еврейский мир, в нынешней его неприкаянности, вторгается в форме неудобоваримого прошлого.
78
Фрагмент см. в [Мандельштам 1991, 3: 514]. Другой подход к отношениям Мандельштама с иудаизмом и христианством высказан в [Freidin 1987:21–22, 126–145].
79
Перефразированная цитата из «А тут же путался призрак» в «Шуме времени» Мандельштама [Мандельштам 1990, 2: 13].