В 1930 году Нусинов писал, что в романе 1929 года «Мидес-хадин» Бергельсон «провозглашает справедливость того, что революции приходилось не вершить суд с позиции милосердия, а оценивать жестокие деяния прошлого, ибо только тогда могла она выполнить свои великие исторические задачи»[80]. Прочтение Нусинова влияет на мнение исследователей и по сей день. Действие происходит в безымянном приграничном городке и в основном сосредоточено в тюрьме, центре новой «строгости закона» революционного режима. Начальник тюрьмы Филипов, бывший шахтер, мучится от боли из-за нарыва на шее; в конце он героически приносит себя в жертву. Доктор Бабицкий, эсер, не пользующийся доверием нового правительства, называет Филипова агентом истории. Как пишет доктор Бабицкий, если Филипов приговаривает человека к расстрелу, тому уже ничто не поможет, «потому что не он приказывает расстрелять – расстрелять приказывает история» («вайл ништ ер хейст шисн – эс хейст шисн ди гешихте») [Bergelson 1929: 75]. Однако прочтение «Мидес-хадин» с позиции одного этого персонажа будет неполным[81].
Абзац, в котором появляется заглавное словосочетание «строгость закона», свидетельствует о сложном построении текста. Доктор Бабицкий едет на телеге на встречу с Филиповым и смотрит на монастырь, в котором расположена тюрьма:
Монастырские стены раскрошились и рухнули, точно стены разрушенного храма, и казалось, что все здесь бесконечно, как будто нет «конца», только «начало».
Высоко вверху видны первые зажженные огоньки, и даже они не простые; это холодные огоньки строгости закона, огоньками, начальником над которыми «он», Филипов, рабочий из шахт, – и это огни некоего странного, нового, более сильного мира.
Ди монастир-вент зене н гевен опгекрохн ун опгефалн, ви ди вент фун хурбес, ун гедахт хот зих алц он ойфхер, аз дорт из ништ кейн «эк», нор ан «онхейб».
От бавейзн зих дорт зейер хойх ди эрште онгецундене файерлех, ун ойх зей зенен ништ кейн пошете; зей зенен калте файерн фун мидес-хадин, файерлех, ибер велхе эс из балебос «эр», Филипов, ан арбетер фун шахтес – зей зенен файерн фун эпес а моднер найер штренгер велт
Ракурс плавает между доктором Бабицким и нарратором, поэтому трудно ответить на вопрос, чей голос звучит в этом абзаце. Чередование прошедшего и настоящего времени, использование союза «и» вместо ожидаемого противительного «Монастырские стены раскрошились и рухнули, точно стены разрушенного храма, и казалось, что все здесь бесконечно») заставляют задаться вопросом по поводу взаимоотношений развалин и «начала». Все, что было уничтожено, неведомым образом продолжает жить без конца, как будто намекая, что «странный, новый, более сильный мир» вбирает в себя старый слабый мир, который был уничтожен.
Безусловно, в подобном структурировании событий находит отражение диалектическая модель истории, однако она ближе к амбивалентному мессианскому видению Беньямина, чем к марксистским представлениям об исторической необходимости[82]. В «Мидес-хадин» очертания истории более читаемы, чем в других произведениях, однако упор на прошлое делает текст идейно двусмысленным. Герой повести, заключенный Юзи Спивак, который приговорен к смерти за незаконную переправку через границу эсеровских документов, лежит в постели, в состоянии между сном и явью. Ему кажется, что солнце закатывается очень долго. По ходу этого неестественно долгого заката он думает, что «не только из его собственной жизни берет начало его смерть, но и из жизни предшествовавших ему поколений» («ништ нор мит зайнен эйгенем лебн хейбт зих он зайн тойт, нор мит дем лебн фун зайне фриердике дорес») [Bergelson 1929: 97]. По ходу этих полусонных размышлений он находит противоречие между закономерностью неизбежного хода истории и ценностью индивидуальной памяти о прошлом отдельного человека. Истинность и ценность этих списанных со счетов людей из прошлого заключены не только в их смерти; есть в них и потенциал для чего-то нового. В абзаце скорее лирическом, чем рациональном, персонаж в состоянии полусна объединяет далекое прошлое с настоящим. Отрывочные фрагменты памяти, а далеко не только рациональные законы истории служат воротами в настоящее[83].
80
С. Слотник аналогичным образом утверждает, что Бергельсон воспевает революцию как следствие исторической необходимости – отдельному человеку остается только признать ее и повиноваться [Slotnick 1978: 233, 330]. Как отмечает Эстрайх, фраза эта отсылает к мессианской доктрине о двух мессиях: один придет свершить суд, другой – даровать прощение. «Мидес-хадин», строгий мессия, это, так сказать, половина строки: вторая – «мидес-рахмонес» или «мидес-хесед» – воплощает в себе идею милосердия. См. также рассуждения Д. Вейдлингера по поводу веры хасидов в два вида суда, строгий и милосердный. Используя это словосочетание, Бергельсон, по мнения Вейдлингера, «уравнивает советскую власть с тяготами… злосчастного изгнания» [Beidlinger 2000: 135].