По тракту Хмельник-Меджибож ходят нищие. В старых черепах еще гнездится каббала: легенды о чудотворце Баал-шеме достались им в удел. Судьбы человечества определяются вычислениями – например, «Ленин-220» – что это значит? Неизвестно <…> А старик рассказывает вечером в старом бетмедраше на классической Гнилопятке, что слышал, как Шехина, та самая, у которой крылья белее снега, плакала в его доме горчайшими слезами.
Вышеприведенные отрывки взяты из одного из многочисленных очерков Гехта, опубликованных в 1923 году в журнале «Огонек». Картина Рембрандта 1654 года «Портрет старого еврея» и по сей день висит в основной экспозиции Эрмитажа в Санкт-Петербурге. Евреи-нищие у Гехта напоминают завсегдатаев синагоги из «Дибука» Ан-ского: элегически-ироническая тональность предвосхищает рассказ Бабеля «Гедали», опубликованный через год после этого очерка. Описание Гехта также заставляет вспомнить «луфтменча» («человека воздуха») из классической литературы на идише – образцом его служит Менахем-Мендл у Шолом-Алей-хема. Зная, что он – пережиток прошлого, мистический луфтменч Гехта «отказывается сдавать позиции», при том что уже «сдан в архивы» и записан в артефакты вымершей культуры. Гехт делает странный двусмысленный жест, одновременно и вводя в советское и русскоязычное культурное пространство фигуру старого еврея из прошлого, и показывая ее обреченность.
Очерковый жанр приобрел в советский период особую популярность, поскольку представлял собой моментальный вербальный снимок процесса социалистического строительства и отлично подходил для идеологической кампании, делавшей упор на стремительности прогресса в огромной советской империи. Горький писал, что очерки «рассказывают многомиллионному читателю обо всем, что создается его энергией на всем огромном пространстве Союза Советов, на всех точках приложения творческой энергии рабочего класса» [Горький 1930]. Однако в очерке Гехта о старом еврее описано не то, что создается, а то, что уже разрушено: луфтменч. Еврей появляется только для того, чтобы исчезнуть; вернее, его заставляют исчезнуть, и за счет этого он появляется вновь. В статье, посвященной еврейскому актеру Михоэлсу, Мандельштам говорит о «внутренней пластике гетто, об этой огромной художественной силе, которая переживает его разрушение и окончательно расцветет только тогда, когда гетто будет разрушено» [Мандельштам 1979: 261]. Отличие евреев от других прописывается заново, дабы его преодолеть (всегда – в очередной раз). Статус пережитка позволяет евреям выживать в литературно-культурном пространстве, при том что и сами они, и их исконная среда, местечко, претерпевают кардинальные изменения. Подобный двусмысленный жест мы видим и в художественных, и в пропагандистских текстах и фильмах на русском и идише, выходивших в 1930-е годы.
Проект трансформации маргинализированных местечковых евреев в созидателей, рабочих и колхозников, сам по себе был не нов. Советско-еврейский проект 1920-х и 1930-х годов (советско-еврейский, потому что он был инициирован евреями и во многом зависел от щедрой помощи евреев Запада) стал продолжением деятельности еврейских просветителей (маскилов) в царской России и во многом пересекался с задачами сионистского движения. Проект обращения евреев к производительному труду переплетался с вопросом о еврейском теле. У советско-еврейского проекта и сионистского движения были схожие цели и методы их достижения: пересоздание еврейского тела через переселение евреев на землю, которая будет признана еврейской национальной территорией. В СССР евреям было предоставлено две возможности пересоздать себя и сменить место жительства в рамках политики тела, которая обеспечивала им дом и национальный очаг в еврейских поселениях на юге Украины, в Крыму, а впоследствии – в Еврейской автономной области со столицей в Биробиджане. Советские романы, брошюры, журналы и фильмы 1920-х и 1930-х годов, и на русском, и на идише, создавались в только что родившемся стиле социалистического реализма, в них проводилась прямая связь между переделкой еврейского тела и социалистическим строительством и национальной принадлежностью. Этот масштабный проект оказал влияние на сотни тысяч евреев; его воздействие на русское культурное пространство было столь же значительным. Например, русскоязычный журнал «Трибуна», официальный орган ОЗЕТа (Общества землеустройства еврейских трудящихся), к 1932 году вышел в 1,9 миллионов экземпляров [Dekel-Chen 2005: 292, п. 76].
Проект не насаждался сверху и насильственно. Евреев и еврейских писателей не следует считать пассивными жертвами социалистического строительства и соцреализма. Евреи принимали активное участие в антирелигиозных кампаниях и других формах социалистического самоперестроения, однако и в новой жизни продолжали отправлять еврейские обряды. В 1930-е годы соцреализм стал единственной официально признанной эстетической формой. Для литературы соцреализма были характерны простой доступный стиль, положительные герои-пролетарии, которых вразумляли мудрые партийные функционеры, и прославление сталинских пятилетних планов, до счастливого выполнения которых рукой подать. В романе «Время, вперед!» – название говорит о многом – писатель В. П. Катаев создает образ инженера-еврея, который, опережая время, производит на год вперед расчеты для бетономешалок, тем самым повышая производительность труда и приближая дату построения социализма. Другие писатели-евреи, в отличие от Катаева, включали в свои соцреалистические сюжеты и традиционный еврейский материал. При описании новой земли обетованной в советской литературе на идише широко используются язык библейского Завета и иные чисто еврейские тропы. Например, в произведениях Маркиша и Бергельсона, посвященных социалистическому строительству, троп обрезания переработан под задачу описания проекта создания нового советского еврея на новой советской еврейской родине. Обрезание – метка на еврейском мужском теле, оно воплощает в себе принадлежность к еврейству. В рассказе Бабеля «Карл-Янкель» (1931) в гротескно-комическом ключе представлен суд над теми, кто совершил обрезание.