С того знакомства с умиранием и готовности к нему и начался по-настоящему новый этап в жизни Домбровской. Она перешла из состояния фигуристка в состояние тренер. Так с с19 и до 43 лет в нем и пребывает. Не глядя, кто стоит за всеми ее трудностями, хотя тут и глядеть не нужно. Просто бессмысленно. Ничего не изменишь. И фигуристам будут нашептывать, и палки в колеса по возможности вставлять. Такой уж мир вокруг нее. Именно в нем она придумала прожить свою жизнь.
Жить всего лишь желательно с осторожностью, минимально обременяя тех, кому случайно довелось оказаться на одной тобой дороге и кто не планирует длить совместный путь. Это общий принцип. Людей нужно беречь от своих травм и болей. Получается не всегда. Это угнетает. Удивительно, но есть те, кто принимают и делят ее боли. Это удивляет. И радует, конечно, радует.
До 2002 года она была уверена, что никакого ПТСР у нее нет. Шрамы от осколков стекла по телу есть. Воспоминания гнетущей тишины и раз и навсегда изменившегося мира — тоже. А ПТСР — нет.
С 2002 года она не засыпает в транспорте. По крайней мере очень старается. На всякий случай. В чужих авто, в самолетах, аэроэкспрессах. Нигде. Никогда. Старается. Не пугать людей.
Сейчас они едут в тишине наполняющейся блюзом из музыкальных запасов Ильи. Молчат. Вика знает, что этот блюз для нее. Это тоже его забота. И сегодня они уже вряд ли поговорят о чем-то, даже о работе, тем более не будут воевать. Остается только музыка. Щемящая, вливающаяся под каждый шрам тела, сердца, души. Он ее принял: с вечно напряженными плечами, с ночными кошмарами, с забитой мыслями о работе головой. И ему, казалось, ничего больше не нужно. Но, наверное, нужно. Как всем.
****
Ей всего 20. Они сидят на лавочке в парке, уличные музыканты, начинают новую мелодию, горькую как топленый темный шоколад и воздушную, словно легкие облачка над Техасом этим вечером, и смешливая Аманда, встряхивая забавными кудряшками смотрит Вике в лицо и говорит:
— Тори, а ты знаешь, что блюз — это тоска черных по родине, которой у нас тут них. я нет и не будет?
У Аманды настолько жуткий южный английский с примесями афроамериканского говора, что понять ее человеку из России невозможно, боже, да ее и не всякий житель Нью-Йорка поймет! Кажется, эти южане специально сжирают треть звуков, тянут вторую треть и еще треть изменяют до неузнаваемости, чтобы их никто и никогда не понимал, кроме своих.
— Вот, Тори, ты же русская, да? — шоколадное личико Аманды становится забавно-сосредоточенным. Вика уверена, что ей до сих пор прикольно, что когда-то после ночи эвакуции людей с улицы убитой взрывом, к ним в дом брат привел эту странную не вяжущую от страха пары слов на чужом языке девчонку, с которой она потом таскалась по эмердженси, чтоб вытащить осколки, менять повязки, лечить воспаления там, где раны не хотели нормально рубцеваться. Объясняться с врачами. Эта русская совершенно не умела говорить на человеческом английском. Чему, спрашивается, их там учат в их тоталитарных школах, да? Если они даже прилично два слова не могут связать? Долбаный Оксфорд середин 50-х у них там что ли?
— Вообще, я этническая полячка?
Аманда морщит лоб, потому что для нее Польша — это что-то загадочное за пределами ее кругозора. И уж, что она точно знает, что Виктория никакого отношения к Польше не имеет:
— Ну, ты же из России? Я помню ты говорила, что в Москве жила. Значит ты русская. В общем, ладно. Это фигня. Я про что… Тори, а ты не хочешь назад? Ну, домой. Ну, там ностальгия и вся вот эта хрень?
— Иногда бывает, Мэнди. По маме и сестрам, конечно, скучаю больше, а не по месту, но иногда бывает. Ага.
Аманда улыбается. Ее русская подруга ее понимает. Для остальных Аманда слишком заумная и много всякого говорит странного. А с Торри на одной волне.
— Вот… А блюз — это про то, что ты хочешь домой, но даже не понимаешь, где он, твой дом. И, может быть, ты найдешь его в ком-то другом. Ну, с кем-то рядом. Но и того, другого, его тоже нет. Это призыв, блюз то есть, чтобы нашелся кто-то, кто будет твоим домом.
Через 6 лет Вика позвонит ей и скажет: “Мэнди, ты можешь стать моим домом? Хотя бы ненадолго?”. И улетит из промозглой октябрьской Москвы туда, где никого не волновало, права ли она была, и никто не ждал, что она кому-то должна. Ее просто любили. Просто принимали.
****
В первый раз боль и смерть пришли напомнить о себе по пути туда, к человеку, готовому стать ее домом. В самолете впервые Виктория узнала, что будет теперь неотъемлемой частью жизни всегда.