— Проголодался? — спросила Соледад.
— Я теперь вечно голоден... хочу тебя еще и еще.
— Как мы могли растратить зря целую жизнь?
— Нас ждали сны.
Они приняли душ вместе. Она намылила его с ног до головы, как ребенка. Казалось, его кожа с каждым прикосновением теряет морщины — с женским любопытством Соледад вновь и вновь изучала его. Он с заразительным смехом плескал пригоршни воды ей в лицо, долго, со вкусом намыливал ей спину и плечи. Его воздушная фея обернулась прохладной водой, ее можно было пить, ее руки ничего не весили, тело струилось по нему — тело русалки, скользкой от мыльной пены.
Сегодня, 24 июля, солнце вошло к ним в праздничном одеянии, разбрасывая по дому золотую мишуру. Квартира жила и дышала. Они молча начали приготовления, следуя священной литургии, льющейся из глубин одной на двоих души. Наступил самый важный день в их жизни.
Жоан помог Соледад одеться, застегнул перламутровые пуговки на пышном шелковом платье с кружевными вставками. Она поправила ему ворот рубашки, приладила подтяжки к брюкам, застегнула жилет, повязала галстук и помогла надеть пиджак. Он разложил по коридору и гостиной метры вышитого кружева фаты, а оставшийся в руках конец прикрепил шпильками к волосам Соледад и напоследок возложил ей на голову венок из флердоранжа.
— Моя светлая дева...
Соледад обрезала стебель одной розы из своего букета и вставила цветок ему в петлицу со словами:
— Мой пианист, укротитель волн. Тебе еще не поздно передумать...
— Можно мне поцеловать невесту?
Соледад вложила в ответный поцелуй все, что не могла произнести вслух.
— Ты не забыла, что сегодня твой день рождения? Прошу получить подарок.
Он подвел ее к роялю, сел, и из-под его пальцев полились ноты Tristesse. В четырехминутной композиции заключалась вся история их любви.
Когда музыка затихла, они долго смотрели друг на друга затуманенными глазами. Безмятежное молчание уносило их назад, отсчитывая годы в обратном порядке, и вот они встали на пороге своей первой и единственной детской мечты.
Соледад видела перед собой красивого официанта в белом костюме.
Жоан видел перед собой своего ангела в подвенечном платье.
— Пора, — сказала она.
— Пойдем?
Заиграл свадебный марш.
Жоан взял ее под руку, и Соледад облокотилась на него. Неторопливые старческие шаги привели их на кухню. Они захлопнули за собой дверь. Все окна и вентиляционные отверстия в доме были плотно закрыты.
Не дрогнув, переплетенные руки Жоана и Соледад распахнули дверцу духовки и пустили газ на полную мощность. Едкий запах метана затопил помещение.
Жоан помог Соледад устроиться на полу и, поправив на ней фату, улегся рядом.
— Ты даришь мне свою жизнь, — шепнула она, перед тем как заснуть.
— Ошибаешься... я дарю тебе свои сны.
Они обнялись крепко, очень крепко, чтобы никто и никогда не смог больше их разлучить.
Их глаза закрылись. На губах заиграла счастливая улыбка — одна на двоих.
Ливень аплодисментов и цветов обрушился на юного пианиста. Каталонский Дворец музыки был полон народу, и сейчас публика вскочила на ноги в едином порыве, награждая овациями юного виртуоза по имени Жоан Дольгут Сарда.
Из первого ряда на него с любовью и гордостью смотрели Андреу, Аврора и Map.
Борха впервые выступал перед широкой публикой — причем под именем и фамилией деда, память которого он безмерно чтил. Сегодня вечером дедушкины сонаты получили заслуженное признание. Раскланиваясь на сцене, он отчаянно искал глаза Map, но свет прожекторов ослеплял его. Аплодисменты просили, требовали, умоляли...
Он исчез за кулисами и через несколько минут вернулся с партитурой в руках. Зал затих. Над головами зрителей торжественно разлилась TristesseШопена. Андреу сжал руку Авроры. Соледад и Жоан были рядом.
Издали, из ложи семейства Сарда, Тита вместе со своим отцом наблюдала за сыном. Полгода назад Массимо ди Люка испарился из ее жизни, отдав предпочтение образцовой ученице, значительно моложе и красивее Титы и к тому же во много раз богаче. Тем не менее строительство фитнес-центра шло успешно, и еще через полгода планировалась церемония открытия. Тита снова сделала пластическую операцию, в результате чего ее лицо окончательно потеряло всякое выражение. Она казалась удивленной, разочарованной, веселой и грустной — всем и ничем одновременно. После ухода любовника она из кожи вон лезла, чтобы сблизиться с сыном, но неизменно терпела поражение. Этот концерт она рассматривала как последний шанс.
Когда все кончилось, она поймала его у выхода:
— Борха...
— Жоан. Меня зовут Жоан Дольгут. Если ты не в курсе, — подчеркнул юноша, — у моего отца есть фамилия.
— Сынок...
— Извини, я должен идти.
— Прости меня.
— Прости себя сама, мама. Сначала прости себя сама.
— Ты играл великолепно.
— До свидания, мама.
Вернувшись на бульвар Колом, Аврора и Map нашли на полу конверт. Его кто-то просунул под дверь, пока они были на концерте. Аврора подняла его и прочла приложенную записку:
Дорогая Аврора,
Я глубоко сожалею, что так долго держал при себе то, что принадлежит Вам и только Вам. Надеюсь, когда-нибудь Вы сможете меня простить. Не надо меня ненавидеть, пожалуйста.
Ульяда
Аврора извлекла из конверта папку: это был отчет судмедэкспертов о вскрытии тела ее матери. Она прошла в гостиную и бессильно опустилась на диван. Map хотела сесть рядом, но Аврора попросила оставить ее одну.
Она вызвала в памяти образ матери и Жоана, распростертых на полу, и сердце болезненно сжалось. Несомненно, сейчас ей разбередят старые раны, которые ничем не лечатся.
Пытаясь унять дрожь в руках, она открыла папку, и на колени ей выпал моментальный снимок жениха и невесты, какими их обнаружили на кухне. Аврора долго рассматривала покойных — они казались мирно спящими. Безмятежность их лиц, румянец на щеках и улыбки словно бросали вызов смерти. Нежное объятие соединило их навсегда.
Первая страница пестрела обычными данными: дата проведения анализа, имя матери, пол, возраст... Каждая графа была тщательно заполнена на компьютере и не сообщала ничего нового. Дальше шли дата смерти, ее обстоятельства и видимые причины. Следом перечислялись по порядку признаки разложения, которые в данном случае оказались практически отрицательными: поразительным образом тело не претерпело почти никаких изменений с момента прекращения жизнедеятельности организма. Скрупулезное обследование подтверждало отсутствие шрамов и внутренних повреждений, а также подчеркивало яркий румянец — эту обманчивую иллюзию жизни, типичную для отравления газом.
На следующей странице ряд гистограмм, схем и рисунков наглядно и подробно иллюстрировал каждый этап внутриполостного обследования. Кое-что во фронтальном изображении мгновенно привлекло внимание Авроры. Под грудью, набросанной небрежными штрихами, огромное сердце целиком занимало грудную клетку, буквально расплющив легкие по внешнему контуру тела.
— Взгляни-ка на это, — сказал патологоанатом своему помощнику, вскрыв грудную полость.
— Боже ты мой! — вырвалось у молодого человека. — У нее же сердце в груди не помещалось! Как она вообще жила в таком состоянии?
Врач включил запись на магнитофоне и продолжил:
— При вскрытии грудной клетки обнаружена патологическая сердечная гипертрофия, практически полностью уничтожившая легкие.
Обследование шло своим чередом, но что-то непостижимое мерещилось врачу в этой старушке. Ее спокойное и счастливое лицо, ее влюбленная улыбка категорически противоречили тому, что находилось у нее внутри. С такой сердечной патологией непонятно, как ей удавалось дышать. Она давно должна была умереть от удушья.