Почтенная фрау в углу его комнаты поблёкла и съёжилась. Завещание, написанное в Гейлигенштадте, было заперто в шкаф.
А Джульетта превратилась для него в фарфоровую статуэтку. Она словно замерла на полке в коллекции графа Галленберга. Он редко вспоминал её, а вспоминая, хватал шляпу и трубку и шёл в трактир.
Эту маленькую фигуру, топающую по улицам на коротких ногах, с цилиндром, сдвинутым на затылок, с руками за спиной, с мрачным, насупленным лицом, знали во всех трактирах Вены. Бетховен сидел в стороне за отдельным столом, пил вино, курил трубку и молчал, закрыв глаза.
Вена гудела новостями. Слышали вы про выходки генерала Бонапарта? Кто мог предвидеть, что он будет первым консулом республики и победителем на всех полях сражений! Этот хитрый безбожник, этот генерал босяков! Война может когда-нибудь дойти до ворот Вены! Что тогда будет? Впрочем, войска его апостолического величества ещё достаточно сильны, чтобы защитить добрую, старую, верную Вену…
Слова «его апостолическое величество» произносили громко… К ним прибавляли ещё «наш добрый император» и оглядывались на симпатичного старичка в очках, который поглощал свой скромный ужин возле самого очага. Ибо ни для кого не было секретом, что тихий старичок служит в тайной полиции.
Закончив свой ужин, старичок подсел к Бетховену. Он прекрасно знал, что Бетховен плохо слышит, и приблизил свой рот к самому уху музыканта — впрочем, так, чтоб это не бросалось в глаза.
— Я поклонник вашей музыки, господин ван Бетховен! Я слышал недавно вашу сонату ля минор. Это ново и прекрасно! И Бриджтауэр отлично сыграл…
— Он сыграл вычурно, — отвечал Бетховен.
— Гм… Но в обществе эту вещь оценили. Его сиятельство князь Лихновский…
— Князь Лихновский не очень-то разбирается в моей музыке.
— Гм… Осмелюсь спросить: что вы-сейчас пишете?
— Собираюсь сочинить симфонию.
— Если не ошибаюсь, третью по счёту? О, господин ван Бетховен! Меня увлекает ваша музыка, главным образом тем, что она глубока и велика, как волнующаяся стихия… Это дивно! Это ново! Это божественно! Этого нельзя выразить словами!
Старичок настолько разволновался, что на глазах у него выступили слёзы. Ему пришлось протереть очки.
— Благодарю вас, — отвечал Бетховен, — я не знал, что вы музыкант.
— Я, собственно говоря, не музыкант, но, обладая с детства чувствительной душой, склонной к возвышенному…
— Вы чиновник?
— Имею честь служить в финансовом ведомстве…
— Поздравляю вас и желаю успехов по службе. Руди, я сейчас платить не буду, запиши за мной…
Бетховен неожиданно схватил шляпу и вышел на улицу.
— Дурно воспитан и не имеет привычки уважать авторитеты, — процедил старичок в очках. — Князь Лихновский ничего не понимает в его музыке… Уходит, не попрощавшись… Характер странный и подозрительный.
— Я всё-таки кое-что слышу, — бормотал Бетховен, быстро шагая по улице. — Генерал Бонапарт… Вам бы такого генерала, глупцы!
Добрая старая Вена, город болтунов и лакеев… Войска его величества, терпящие поражение за поражением… Фальшь, ложь, трусость, угодничество… Ни слова правды! По агенту в каждом трактире… И так думаете вы победить республику, государство равных?..
Оттуда, из Франции, веяло воздухом, который волновал старую Вену. Приходили новые мысли и новые мелодии. Оперы, в которых герои поднимали кинжалы против тиранов, — музыка боевая, нарастающая, энергичная, песни, летящие, как ветер…
Может быть, в этом не было должной глубины, но в этом был призыв, звучащий, как фанфара.
Фанфара — это ведь сигнал; всего каких-нибудь три-четыре поты, но они запоминаются, как молитва.
Когда-то французские солдаты на Рейне пели: «От севера до юга боевая труба возвещает час битвы!..»
Прозвучи такой сигнал над Веной — боже мой, как посыплются врали из всех гостиных! Как тараканы при пожаре! «Обладая с детства чувствительной душой…» Прибавим: «и имея склонность быть платным доносчиком…»
Князь Лихновский! Князь Лобковиц! Князь Кинский! Они забрали музыку в свои гостиные и сделали её тонким застольным угощением… Помилуйте, они ценители, они знатоки, они покровители! А музыка — это хлеб для всех людей, для всех домов, для всей жизни. Это не угощение, а пища!
«Кому я должен здесь быть благодарным? С кем я общаюсь? Назовите мне в Вене хотя бы одного великого человека! Братья императора? Эрцгерцог Карл? Эрцгерцог Рудольф? Сам император? Чепуха!»