Огромная толпа поднесла композитора к его дому и поставила на ноги возле порога.
— Спасибо, римляне, — крикнул Россини, — посвящаю эту оперу вам!
Раздался восторженный вопль. Шапки полетели в воздух. Композитор сорвал маску с Фаринелли и поцеловал его в обе щеки.
В этот момент ударила пушка на замке святого Ангела.
— На Корсо! — закричал Фаринелли. — Начинается карнавал!
Через несколько дней римский извозчик вёз маэстро Россини по старой дороге на юг.
По сторонам дороги тянулись распластавшиеся зонтиками пинии и стройные иглы кипарисов. Весна началась внезапно. За одну ночь расцвёл миндаль.
Колёса тарахтели на пути от Веллетри к Террачине. Буйволы высовывали рогатые головы из каналов. Прохладный ветер трепал пёстрый навес над коляской. Извозчик украсил цветами сбрую лошади и собственную шляпу. Под цоканье копыт он мурлыкал под нос:
О, как молодость прекрасна, Но она мгновенье длится…Россини был один, но он не скучал. Он привык к постоянным переездам. Завернувшись в плащ, мечтательно глядел он на дальнюю лиловую гряду гор.
Таким образом эта немудрёная, дребезжащая коляска покинула окрестности Рима и скрылась во влажной дымке Понтийских болот.
Цирюльник Фигаро тоже начал своё путешествие — это было путешествие по оперным сценам.
Путь его не окончился и до наших дней. Всюду, где он появляется, гремит его весёлый голос, возвещающий начало дня:
Место! Раздайся шире, народ! Место!..Изгнанники
Его детство было безмятежным. Голубоглазый хрупкий мальчик, потомок князей черниговских, племянник великого гетмана литовского[1], сын богатейшего магната Польши, будущий владелец необъятных земель и десятков тысяч крепостных…
— Мы могли бы быть королями, мой Михалек, — небрежно заметил как-то его дядя, гетман, пробуя педаль на арфе (его собственное изобретение), — во всяком случае, запомни, что мы ничем не хуже Понятовских…
Но Михалу Клеофасу Огиньскому вовсе не хотелось быть польским королём. Несмотря на королевскую обстановку его юности, несмотря на гудящий рой слуг, вассалов, секретарей, приживалов и дворцовый церемониал наследственных замков, Михал Клеофас более всего любил шум деревьев и лепет ручьёв.
Окрестности знаменитого дворца Огиньских в Слониме и сейчас ещё полны поэзии. Тот, кто видел и слышал долгую и мечтательную белорусскую весну, колыханье листвы над лесными озёрами и смутный гул в тёмной пуще, — тот сохранит всё это в душе навсегда.
Михал Клеофас приходил с детской скрипкой в руках на берег маленького озера, садился на поваленный бурей ствол старого ясеня и играл. Его постоянной слушательницей была старшая сестра Юзефа. Можно сказать, что вторым его слушателем было солнце. Мальчик не любил серую и тёмную зиму.
Михал Клеофас играл простые, незатейливые мелодии. Он слышал их в детстве от бесчисленных нянек, горничных, камеристок, кучеров, охотников и просто заезжих людей. У Огиньских был «открытый дом». Соседи посмеивались над Слонимским замком, который шляхта втихомолку называла «большой корчмой». Кого тут только не было! И бродячие актёры, и итальянские скрипачи, и бородатые цимбалисты, и даже ярмарочные поводыри с ручными медведями, бубнами и дудками.
В Слонимском замке было два зала, в которых часто бывал Михал Клеофас: зал оружейный и зал музыкальный.
Зал оружейный был заставлен фигурами рыцарей в латах и шлемах. На стенах висели мечи, алебарды, копья, пистолеты и портреты предков — усатых, дородных мужчин в шапках с перьями и в панцирях с металлическими крыльями за спиной. Однажды дядя-гетман подвёл мальчика к огромному мечу, который висел на стене, и вяло проговорил:
— Дорогой племянник, когда я умру, прошу тебя позаботиться об этой семейной ценности. Это собственный меч великого князя Ольгерда Литовского. Ему, кажется, триста лет… Ах нет, четыреста!
— Можно взять его в руки? — спросил Михал.
— Не советую, — посмеиваясь, сказал дядя. — Лично я с трудом могу поднять его обеими руками.
— Князь Ольгерд был богатырём? — спросил Михал.
— Не думаю, — сказал дядя, — скорее всего, он этого меча никогда и не касался. Это просто реликвия! Если тебя интересуют мечи, я подарю тебе к шестнадцати годам очень милую шпагу с золотой насечкой, которую мне поднесли в юности. Но, по чести говоря, я вынимал её из ножен только на парадах… А теперь, дорогой племянник, пройдём-ка в музыкальный зал.