Таковы были слова песни, записанной Глинкой. Он стоял в тени густых акаций, маленький, с хохолком на лбу и торчащей бородкой, и жадно впитывал в себя звуки новой и необыкновенной жизни.
Священник в чёрной шляпе угрюмо проходил мимо, опустив глаза. Двое жандармов в клеёнчатых треуголках, подозрительно осмотрев танцующих, пристраивались где-нибудь вдали. Щёголь в шёлковом цилиндре, поджав губы, ударял хлыстом своего жеребца и быстро проезжал мимо. Казённая Испания не одобряла уличную хоту — как хотите, в хоте есть что-то от бунта!
Глинка закрывал глаза, и ему мерещился далёкий Петербург: колоннады, соборы, монументы… Там титулованные болтуны и дамы с ослепительными плечами ворковали на балах о «неудаче» Глинки с «Русланом»… Туда настойчиво звали его из Испании мать и сёстры… Там, в пыльных канцеляриях святейшего синода, тянулось бесконечное дело о разводе «дворянина Смоленской губернии Михаила Иванова сына Глинки» с женой…
— Ох нет, не поеду! — едва не вырвалось у Глинки вслух.
Смуглая танцовщица вдруг остановилась перед ним и, щёлкнув кастаньетами, крикнула на всю площадь:
— Я желаю танцевать с этим маленьким сеньором! Анда, сеньор!
Глинка улыбнулся.
— Увы, я ещё не научился хорошо плясать по-испански, сеньорита, — сказал он.
Девушка слегка притронулась ладонью к руке Глинки.
— Знаете что, сеньор, возьмите мои кастаньеты, — сказала она задорно. — Люди говорят, что с ними и монах запляшет!
— Это подарок от сердца, — добавил гитарист, — клянитесь, что научитесь танцевать хоту!
Кругом раздался смех. Глинка поднёс кастаньеты к губам.
— Клянусь! — сказал он. — Voto a Dias!
Девушка расхохоталась и убежала.
Глинка присел к гитаристу и долго прислушивался к звукам, летящим из-под пальцев музыканта.
— Обязательно так играть? — спросил он.
— О нет, сеньор, — весело отвечал гитарист, — я просто разговариваю. Так же, как эта солёная девица разговаривает руками и ногами.
— Что значит «солёная»?
— Человек без соли всё равно что пресный хлеб, сеньор. Наши девушки все с остротой, не правда ли?
А мадридская ночь становилась всё звонче. В одиннадцатом часу за Глинкой приехала весёлая компания и повезла его по Прадо среди цветов и фонтанов. Громадный парк Ретиро был освещён фонариками. Кругом раздавались смех, цокот копыт, звуки гитар.
В загородном саду Делисиас пили молодое вино и всю ночь пели и играли.
Повеяло утренним холодком, когда Глинка возвращался домой в обществе дона Сантьяго и его знакомой Рамоны Гонсалес.
Звёзды бледнели на прозрачном небе. На востоке появилась светлая полоса. Ночной сторож прошёл по опустевшей улице и пропел своё привычное: «Шесть часов утра, небо ясное!»
— Как вам нравится Испания? — спросила Района.
— Похожа на Россию, — ответил Глинка.
— На Россию? — удивлённо повторил Сантьяго.
— Да, мой дорогой Сантьяго! Степь, ночь, музыка… Одиночество и толпа, удаль и тоска. А в уличных мелодиях сквозит какая-то русская откровенность и широта.
— Сеньор дон Мигель, — огорчилась Рамона, — что вы нашли хорошего в уличных мелодиях? Я думала, что вы хотите создать испанскую оперу.
— Ах, сеньорита, — отозвался Глинка, — как тут не увлечься! У вас ведь гитары разговаривают… как у нас балалайки!
* * *У трактирщика Мурсиано было широкое варварское лицо, масляные глаза и мягкий, воркующий голос. Гитара словно дрожала у него в руках. Глинка долго слушал, записывал, черкал, снова слушал и наконец сломал карандаш.
— Этого нельзя записать, — сказал он в отчаянии, — это выходит за пределы европейской гаммы!
Мурсиано хитро подмигнул.
— Тише, сеньор, — буркнул он, — это, если хотите знать, придумали нехристи — мавры. Вы, наверно, заметили здесь пунто моруно — мавританский напев? Но не говорите об этом с попами. Они не любят канте хондо.[2]
— Откуда вы взяли эту грациозную печаль?
— Э, сеньор, мы, андалузцы, сами немного мавры. Мы так играем уже тысячу лет.
И он снова заиграл, неожиданно меняя ритмы и тональности и пристукивая ладонью по корпусу гитары.
Это было в Гранаде зимой 1846 года — зимой, которая была похожа на весну. Небо было безоблачное, синее. Над загородным домиком Глинки поднимались тёмно-красные приземистые башни арабской Альгамбры. Внизу лежал старинный квартал с подковообразными арками, тенистыми переулками и цыганскими кузницами.