Сергей Иванович отыскал в креслах седого, но всё ещё мечтательного Кашкина и пожал ему руку.
— Каков Рахманинов! — сказал он. — А ведь он и мой ученик!
— Да, — серьёзно проговорил Кашкин, — источник не иссякает. И не иссякнет никогда.
* * *Здание Московской консерватории строилось долго. В 1898 году был открыт Малый зал. В 1901 — открылся Большой зал.
Дом напротив Брюсовского переулка возвышается и сейчас, и яркой цепью горит на вечернем небе Москвы ряд его широких окон.
Внутри таинственно, как заколдованный серебряный лес, сияют трубы органа. Чайковский, пригнувшись, сурово смотрит на эстраду из мраморной рамы. Наверху, в медальоне, застыли резко очерченные лоб и нос Николая Рубинштейна. Ему не удалось войти в этот зал, но кажется, что при любой репетиционной неполадке он сойдёт и загремит, как гремел сто лет тому назад.
Многие помнят это здание с детства. Для многих эти залы и комнаты с уходящими ввысь потолками стали привычкой, как родительский дом. И постоянно звучащая здесь музыка и доски, на которых написаны золотом знакомые, славные имена, — всё это сливается в единое, романтическое ощущение — ощущение, которое невозможно передать словами.
Источник не иссякает и не иссякнет никогда.
Человек в степи
Учитель стоял возле колодца и прислушивался. Буран бушевал вторую неделю. Не было видно ни здания школы, ни забора, ни степи — ничего, кроме белых сумерек. Монотонно дребезжали стёкла в окнах школы, и свирепствовал снег. Было тридцать градусов ниже нуля.
Учитель прислушался, не раздастся ли чуть различимый в вихре снега звон бубенцов почтовой тройки. Но ничего не было слышно, кроме воя ветра.
У бурана было своё оружие: снег для нападения, мороз для сковывания, тьма и степь для подкрадывания. Кроме того, был колодец с цепью.
Учитель дотронулся до цепи и со стоном отдёрнул руку. Цепь обжигала, как раскалённый утюг. Пришлось надеть варежки и защищёнными руками привязывать ведро.
Учитель стал разворачивать цепь. Цепь шла всё быстрее и в конце концов едва не втащила учителя в колодец, потому что закраины колодца были покрыты скользкой ледяной корой.
В школе прекратились занятия. Не было ни табака, ни дров. Было немного соломы. Если ещё неделю будет буран, придётся просить помощи в деревне.
Учитель стал осторожно вертеть ворот. Цепь наматывалась ровно, но дёргать её было опасно, чтобы ведро не сорвалось с крюка и не упало в колодец. Учитель был неопытен: он уже похоронил на дне колодца два ведра, не зная, что в деревне ведро считается большой ценностью и купить его можно только в городе, за шестьдесят вёрст, когда будет проезд по дороге.
Наконец показалось ведро с водой, заледеневшей по краям. Учитель, скользя по ледяному канату, изгибаясь всем телом и рискуя жизнью, отцепил ведро.
В этот момент буран подобрался к колодцу и с силой рванул дощатый навес. Тяжёлая глыба снега ударила учителя по спине и, шурша, рассыпалась рваными клочьями вокруг колодца.
— Подкрался, враг? — сквозь зубы сказал учитель и зашагал с ведром по школьному двору, проваливаясь по пояс в сугробы.
В помещении школы было душно. Ярким пламенем горела солома в печке. На некрашеном столе лежали каравай хлеба и нож, рядом стояла солонка с солью.
Комната была неуютная, почти лишённая мебели. Кроме стола, была лавка, на которой учитель спал, два табурета и шкафчик. На шкафчике лежала стопка книг и стояла чернильница.
Единственным роскошным предметом в комнате была фисгармония. Бог весть откуда попала она в земскую школу. Учитель получил её в наследство от предыдущего учителя, который спился и умер в больнице.
Учитель оставил ведро в сенях, снял рукавицы и тулуп, вытер лицо и бороду и присел к фисгармонии.
Он взял два-три аккорда. Фисгармония звучала торжественно и надрывно, как будто где-то пел церковный хор.
— Не могу вспомнить, — сказал учитель. — «На кого ты нас покидаешь, отец наш…» Кажется, так?.. Нет, не так!
Учитель снял с полки нотную тетрадь, поставил её на фисгармонию и заиграл хор из оперы, которую он четыре года тому назад слышал в Петербурге.
Кажется, недавно это было, а словно полжизни прожил…