Певица вдруг замолчала.
— Боже мой, это Булль!
В окне деревянного дома, стоявшего над обрывом, мелькнула хрупкая фигурка женщины с бледным личиком. Булль снял свой цилиндр.
— Извините за бесцеремонное вторжение, госпожа Григ. Калитка не заперта, собаки нет. А где Эдвард?
Из дома выбежал человек, похожий ростом и сложением на тролля. Нет, не на того тролля с собачьей мордой, который висит над дорогой, а на маленького, добродушного гнома, который даже ребёнка не напугает. У этого человека под высоким белым лбом светились голубые глаза почти детской чистоты.
Светлые усы и бородка Грига были похожи на цыплячий пух. Высоко взбитые белокурые волосы задорно шевелились по ветру.
— Когда мы работаем, никто не имеет доступа в этот дворец, — сказал он улыбаясь, — кроме одного лишь Уле Булля.
— Дорогой мой, Булль имеет доступ даже во дворец горного короля, — ответил рослый скрипач, встряхивая маленького Грига, как соломинку. — Что это было, Эдвард?
— Вы имеете в виду песню? Это песня Сольвейг. Она всю жизнь прождала Пера Гюнта. Песня пройдёт через всю драму Ибсена как призыв.
— А что в конце, когда он вернулся к ней?
Лицо Грига омрачилось.
— Он вернулся ведь, чтоб умереть у неё на руках…
— Похоронный плач?
— Нет, Булль. Колыбельная.
— Она поёт колыбельную седому Гюнту, которому осталось жить уже совсем немного, — добавила хрупкая женщина, появляясь на крыльце. — Я всегда плачу, когда пою эту колыбельную.
— Не надо плакать, — сказал Булль, — этот Гюнт умер по-настоящему.
— Он не умер, — серьёзно заметил Григ, — он умирает у Ибсена на сцене. А здесь, в горах, он живёт и скачет верхом на белом олене. Мне иногда кажется, что я слышу стук оленьих копыт и сильный шум в пещере Доврского Деда. Он ведь перепугал всех троллей, этот скандалист Гюнт.
Булль щурясь посмотрел на вершины гор, сверкающие нестерпимым блеском. Это был Ютунхейм — жилище великанов. Великаны, как известно, живут под небом, в особом холодном мире, не интересуясь тем, что происходит на земле. Кажется, что у этих гор нет подножия. Они почти висят в воздухе над синей водой фиорда. Вершины их как будто курятся на ветру.
— Западный ветер, — сказал Григ, — весна в этом году наступила сразу.
— А ведь у Ибсена вовсе никакой весны нет, — проговорил Булль, — и кстати, Ибсен писал своего «Пера Гюнта» в Италии. А ты пишешь музыку к этой драме в Хардангер-фиорде, под шум весеннего ветра. Смотри, как бы у тебя ветер не зашумел в музыке.
Григ расхохотался.
— Уже шумит, Булль, — сказала Нина Григ, — и водопад грохочет, и тролли пляшут в пещере…
— И Сольвейг несётся с горы на лыжах, и у неё голубые глаза, — добавил Григ. — Здесь у всех девушек голубые глаза.
— Ты говоришь, как будто видел её лично, — сердито сказала жена музыканта. — Лучше надел бы шарф. До лета ещё далеко…
— Я вижу её каждый день, — сказал Григ, — она здесь, в Хардангере…
Приступ кашля прервал его слова. Нина Григ энергично обмотала ему шею шарфом.
— Бурная фантазия! — сказал Булль. — Послушай, мой дорогой Григ, может быть, ты сыграешь для меня?
Вечером Григ играл. Булль сидел в жёстком кресле рядом с фортепиано и смотрел в распахнутую дверь хижины. Солнце уже ушло из фиорда. Вода стала свинцовой с медными искорками. На дворе чинно сидели молодые рыбаки в клеёнчатых штанах и непрестанно дымили короткими трубками. Девушки-молочницы так же чинно сидели на скамейках, сложив свои сильные руки на длинных полосатых передничках.
— У тебя здесь избранное общество, — сказал Булль.
— Я очень дорожу их мнением, — откликнулся Григ, — многое они мне напели. Вчера я играл им «Танец дочери горного короля», и они сказали, что это не хуже, чем у Нильса Таллефьюрена.
Булль покачал головой.
— А что скажут профессора в Лейпциге?
— Не знаю, — равнодушно сказал Григ, — я не воздвигаю храмов на вершинах гор. Я хочу строить для людей жилища, в которых они чувствовали бы себя счастливыми. Я пишу для дома, для двора и даже для сада, а не для профессоров в Лейпциге!
— Ого! — пробормотал Булль. — Какая любовь к свежему воздуху!
…В Лейпциге кашель Грига усилился. Это было после нового, 1888 года, в разгаре сырой немецкой зимы.
В Лейпциге был богатый концертный сезон. Этот щеголеватый, солидный город имел несколько газет, и все они были переполнены статьями о музыке. Да и как могло быть иначе в городе, который славился своей консерваторией, великолепным оркестром и концертным залом «Гевандхауза»? Если не считать Парижа и Вены, Лейпциг был подлинной музыкальной столицей Европы. Здесь даже извозчики в лакированных шляпах с кокардами, поджидая пассажиров, беседовали о музыке. Даже офицеры прикладывали пальцы к каскам, когда при них произносили имена Баха и Брамса. В этом городе исполнялись все музыкальные новинки, и здесь они получали оценку. Желаете вы знать, как приняли знатоки новую сонату Грига для скрипки и фортепиано? Раскройте немецкую газету, и вы всё узнаете: среди множества комплиментов вы найдёте сожаление о том, что этот известный норвежский композитор слишком уж «занорвежился». Следовало бы ему соблюдать умеренность и писать музыку «для всех», а не только для своих родичей. То же самое происходит и в России.