Вокруг Рахманинова шумела многочисленная семья его родственников Сатиных. Это была одна из тех сложных московских семей, в которых разобраться непривычному человеку можно только с помощью справочника, — множество кузенов, кузин, тёток, дядей, их мужей, жён и детей. Вдобавок, они носили почти одинаковые имена и все были друзьями.
В этой семье Рахманинов был своим. Родители его жили в Петербурге; он был с ними холоден. Сестра его отца Варвара Аркадьевна, хозяйка этого большого и безалаберного дома, фактически заменяла ему мать — небольшая, живая, энергичная женщина, которая успевала и распоряжаться хозяйством, и восхищаться «Воскресением» Толстого, и ходить в Художественный театр на «Чайку», и состоять членом дамского благотворительного тюремного комитета.
— Серёжа, — сказала она, сидя возле самовара, — ты заметил студентов, которые нынче к Володе приходили?
— Заметил, — отозвался Рахманинов из-за чудовищных размеров вазы с печеньем, — двое вполне идейных юношей в косоворотках, у обоих волосы свисают на уши…
— Ладно, ладно, — сердито оборвала его Варвара Аркадьевна, — ты как-то невнимательно относишься к студенчеству…
— Я замечаю только то, что они постоянно носят с собой старые, тяжёлые портфели.
— Ну-ну, — таинственно произнесла Варвара Аркадьевна, округляя глаза, — это очень смелые молодые люди. У них в этих портфелях недозволенная литература.
— И Володя этим занимается?!
— Да нет, не Володя… Неужели ты не понимаешь?
— Кто же? Наташа? Быть не может!
— Да нет, не Наташа! Эти книжки хранятся у меня в спальне.
— Боже мой, тётя Варя, уж не состоите ли вы в подпольных организациях?
— Нет, друг мой, не состою. Меня просто радует мысль о том, что я кое-что делаю для людей. И очень прошу тебя относиться к этим студентам помягче. А то они подумают, что Сергей Рахманинов холодный, замкнутый и надменный человек.
Сергей Васильевич испытующе посмотрел на тётку. Ему уже случалось слышать о себе такие отзывы.
— Вы-то уж меня знаете, тётя, — буркнул он, уткнув нос в чашку.
— Я не о себе говорю, — сказала Варвара Аркадьевна, — я говорю о людях. О людях, у которых есть воля, и энергия, и понимание жизни.
— Вы разделяете их убеждения?
— Нет, не разделяю. Но они не отделяют себя от человечества. И я бы хотела, чтоб и ты и Наташа это понимали. Ведь ваша жизнь среди избранных — извини меня, Серёжа, — это смерть для творчества!
Сергей Васильевич ничего не сказал. Через несколько дней, проходя со своей двоюродной сестрой и невестой Наташей Сатиной мимо Александровского сада, он кивнул головой в сторону решётки и отрывисто произнёс:
— Голоса… Слышишь, как нарастают?
— Ты уже несколько раз про это говорил, Серёжа, — сказала Наташа. — Ну и что в том? Весна… «и говор народа, и шум колеса…»
— Нет, нет, — сказал Рахманинов, — не весенний шум. Шум этот тревожный, беспокойный… как на пожаре.
— Опять фантазии? — забеспокоилась Наташа.
— Нет, не фантазии. Ты, как мой дорогой доктор Даль, на всё смотришь с точки зрения состояния больного. Я ничем не болен. Но что поделаешь, если я музыкант и слышу не просто «говор народа», а его динамику. Впрочем, может статься, что я и сочиняю… Пойдём, Наташенька!
* * *Не много лет прошло с тех пор, как умер Чайковский, но музыка изменилась, потому что изменилось время.
Одинокий голос человека, затерянного в пустоте перед лицом всемогущей судьбы, уже не звучал в воздухе, потому что воздух был насыщен электричеством.
Можно было уйти от всего этого в мечты, в выдуманную страну.
Но Рахманинов не оторвался от земли и не полетел — он пошёл по земле, ступая широко и размашисто. Он пробил стеклянную стену, отделявшую когда-то многих музыкантов от жизни.
Первая часть Второго фортепианного концерта была закончена в апреле 1901 года.
27 октября того же года фельдшер Богатырёв сидел в кресле в Большом зале московского Благородного собрания, который в наши дни называется Колонным залом Дома союзов. Были зажжены только три люстры над эстрадой. Слабые отсветы огней мерцали в мраморном накате колонн.
В первом отделении играли Пятую симфонию Чайковского. После антракта на середину эстрады выкатили рояль. Оркестр поднял шумливую возню с настройкой, которая дошла до высшей точки и смолкла почти мгновенно, когда среди смычков и грифов появились двое высоких людей во фраках. Это были Рахманинов и дирижёр Зилоти.
Семён Павлович Богатырёв был в таком настроении, какое бывает у людей, когда они отправляются в дальнее путешествие и когда поезд начинает тихо двигаться, покидая перрон и оставшиеся на нём лица близких. На вокзале и на концертах он глубоко погружался в самого себя. В такие минуты почему-то приходили ему в голову ранние приметы весны — снег, опавший кольцом вокруг стволов деревьев в марте, и деревянное постукивание, которое слышно в лесу, когда снег струйками валится с высоких сучьев.